– Угораздило же тебя, – сочувственно сказал наш старлей.
Он в последнее время был какой-то незаметный и потерянный. Оно и понятно: столько офицерья, притом такого поганого... Старлей получался уже как бы и не начальник, а так, ни пришей, ни пристебай. Эх, Беранже, Беранже... Даром что праправнук французского поэта.
– И сам не знаю, как, – виноватился Коля. – Я вообще простуду не цепляю. Хоть жопой в прорубь! А тут – среди лета. Стыдно.
– Может, грибы твои? – спросил я.
– Да я их черт-те когда ел. Кстати, заметили, грибов вокруг нету? – неожиданно дошло до прапора.
– Мало ли. Ну, не растут они здесь.
– Они везде растут. Поганки, мухоморы... Какие-то должны быть, а их нету.
– Че ты дергаешься? – сказал я, пиная старую покрышку, брошенную здесь, наверное, еще в мирные времена. – Вывелись. Химия какая-нибудь, радиация, еще что...
– А, ну да, – успокоился прапор. – Не, но всё ж как же я...
– Плюнь, – посоветовал Костик. – Пусть они вон беспокоятся. – Он кивнул в сторону капитанов.
– Им-то что... – пробормотал прапорщик. – Пристрелят, и все дела.
– Я им пристрелю, – сказал старлей.
– И тебя пристрелят, – махнул рукой Коля. – Им плевать.
– Хорош, – сказал я. – Никто никого не пристрелит. Не марафон бежим, сбавим скорость, и чудно. Доктор тебе еще кольнет чего, и будешь как малосольный огурец.
– Пожрать бы, – протянул Коля. – Лучше всех уколов. А то как кроль, моркву и траву жру.
На очередном переходе я догнал Москаленко и сказал:
– Товарищ капитан, у меня сегодня день рождения. Тридцать.
– И что? – спросил он, скосившись.
От него пахло одеколоном. С собой, что ли, носит? Не видал, но не удивлюсь.
– Вечерком посидеть бы. Выпить немного.
– И выпить есть?
– Есть.
– И что?
– Да закуски бы спроворить. Лес крутом, зверье непутаное... Опять-таки есть что-то надо.
– Есть надо... – задумчиво сказал капитан. – А ну как не добудешь никого?
– Добуду, – уверенно сказал я. – Зайца паршивого, но пристрелю.
Однако зайцев не попадалось. Пару раз кто-то незаметный с шумом взлетал из кустов, а больше никакой дичи, как назло. Я вернулся с пустыми руками и виновато посмотрел на спутников.
– Да ничего, – сказал Москаленко. – Запросто. Так посидим.
– Так неинтересно... – сморщился пылавший жаром Коля.
– Цыганы ежиков вроде едят, – подал голос придурок Васюня.
– Пош-шел ты... – буркнул Коля.
– Тихо... – Костик поднял палец. Все умолкли, переглядываясь.
– Слышите? – спросил Костик.
– А что? – недоуменно выпучил глаза Васюня, шевеля своей распухшей мордой.
– Жабы... – торжественно произнес Костик.
Жаб, а вернее, лягушек мы ловили подручными средствами – кто майкой, кто руками, кто (а именно Васюня) черпал зеленую воду сапогом. Огромная мелкая лужа с теплой жижей приютила их сотни и тысячи. Длительное время обитавшие в тишине и покое амфибии с истошным кваком метались в разные стороны, а мы пихали их в вещмешки.
– Хватит! – крикнул Москаленко, который принимал участие в лягушиной охоте наравне со всеми.
Я от него подобной прыти не ожидал, но капитану, видать, самому наскучило командовать да тупо топать по лесным тропинкам.
Мы замерли, переводя дух. Коля, с которого и жар-то слетел, поднялся с колен посередине лужи и спросил:
– А про запас? Когда еще такой заповедник встретится.
– Ты их что, вялить собрался? – спросил Москаленко.
– Зажарить впрок...
– Не парься. В любой болотине наловим, а жаренка твоя тут же стухнет. Верно, доктор?
– Верно, – подтвердил Блошкин. – Усремся потом.
– А от свежей жаренки ничего не будет? Французы небось не таких едят... – сказал я.
– Они ж чистенькие. – Доктор выбрался на бережок и тщательно отряхивал с ног ряску. – Вот жабы, которые в огороде живут, тех есть нельзя. А этих, зеленых – на здоровье. Диетическое мясцо.
Коля с сожалением бросил в воду последнюю лягуху, которая, так и не осознав привалившего счастья, поплыла прочь прятаться, и вылез на берег. За ним последовали остальные.
– Ого! – удивился лейтенант, заглянув в мой мешок. – Центнер мяса!
– Да тут жратвы – одни лапки, – недовольно пробубнил Коля, выжимая штанину. – А они махонькие, это ж не бройлеры. Вон американские ноги куриные – с мою почти размером!
– Не жидись, прапорщик, – строго сказал Шевкун. – На всех хватит.
Лягушек резво распотрошили и принялись стряпать: оторванные лапки-окорочка испекли в костре на большом плоском камне. Некоторых из тварей прапор поименовал «мичуринской мясной породой», потому что при жизни они передвигались кто на пяти, а кто и на шести ногах. Правда, дополнительные ноги не всегда были задние, мясистые...
Мясо было перепачкано гарью, чуть приванивало болотом, но оказалось тем не менее вполне съедобным. Диетическое, прав был пан Блошкин, на курицу немного смахивает. А уж под докторский спирт так и вовсе замечательно пошло. В качестве гарнира использовали остатки морковки и зелени с огорода – получился туристический стол не самого дурного пошиба. На гражданке я так не каждый день жрал... Да что там, не каждую неделю. Хули врать.
Тост сказал Москаленко, который, как ни крути, был всё же старший.
– Ну, сержант, – он повертел в руке берестяной стаканчик, Васюня искусно сработал каждому по посудинке, пока жарились лягухи, – бывай. Расти большой, не будь лапшой. Вылезем – отметим по-хорошему, с бабенциями и шампанским. Не вылезем – не один ли корень, сколько там тебе лет было. Так ведь?
– Так, товарищ капитан, – сказал я бодрым голосом.
– Ну и за твое здоровье тогда. – Капитан выдохнул и одним глотком осушил гильзу.
Пили по чуть-чуть, чтобы на дольше хватило. В охранении маялся затюканный Васюня, и я спросил Москаленко:
– Может, снесу ему выпить и пару лапок? Стаканы всё ж делал.
– Потом пожрет, – отказал тот. – А пить ему не надо, и так дебильный.
Потом я задремал у костра, ощущая в желудке приятную сытую тяжесть. Стемнело. Кто-то громко посапывал, старлей мрачно чистил автомат, пружина скакнула в траву, он полез ее искать, шепотом поминая «драные железяки». Заснул я, когда Васюню сменил Костик. Я еще успел увидеть, как бедный Васюня, хрустя, прямо с костями пожирает остывшие лапки, и провалился в глубокий сон.
Голова болела так, словно я осадил в одно рыло не пару гильз, а минимум литр этого самого спирта. Судя по унылым рожам соратников, они переживали то же самое, бодрыми выглядели лишь Васюня и Костик. Даже Москаленко тер виски и то и дело тошнотно плевался. Доктору пришлось хуже всех – он бегал блевать, хотя блевать-то уже ему было и нечем. Слушая, как доктор икает и давится возле куста, прапор заметил:
