– Сколько вам лет, товарищ комиссар? – неожиданно спросил он.
– Тридцать девять, – сказал Воскобойников.
– О, значит, вы помните времена, когда в России был царь?
– Разумеется...
– И этот царь в самом деле вам так сильно мешал?
– Если не ошибаюсь, Германия – тоже республика. Кайзер вам сильно мешал?
– Согласен, согласен с вами... Если не секрет, кем вы были в те времена?
– Учился. Я жил в очень маленьком городке, но потом мы переехали в Москву, я там работал на заводе, учеником формовщика, это литейное производство. У нас была очень большая семья, девять детей, – сказал Воскобойников, закуривая.
Немец внимательно разглядывал свои ногти.
– А потом?
– Потом я записался в Красную гвардию, в первый Замоскворецкий красногвардейский отряд, участвовал в революции в Москве. Потом служил в девятой стрелковой дивизии, воевал, в двадцать первом демобилизовался в Тифлисе, потом опять служил в армии, в Подмосковье, потом снова учился... Да зачем вам всё это?
– Интересно, – сказал немец. – Я видел не так уж много русских и тем более не имел возможности с ними вот так запросто разговаривать. Однако я видел коммунистов, наших, немецких... Вы сильно отличаетесь.
– Я – от немецких коммунистов?
– Вообще русские коммунисты от немецких. Ведь ваши солдаты – тоже коммунисты?
– Почему же, – покачал головой Воскобойников, – есть комсомольцы, есть беспартийные. У вас ведь тоже не все члены НСДАП.
– Логично. И что вы собираетесь делать дальше? Служить в армии?
– Я политработник, господин обер-лейтенант. К тому же я давал присягу. Вы что, меня вербуете? Или я что-то недопонимаю?
– Ах, товарищ комиссар, я всего лишь задаю вопросы. Хотите – спросите в ответ что-нибудь у меня. Для начала скажу, что мне тридцать один год, родом я из Вестфалии, а зовут меня Гиацинт.
– Гиацинт?! – Воскобойников не смог сдержать улыбки, засмеялся и немец.
– Я должен быть благодарен своей матери за такой подарок. Тем не менее я привык, к тому же во время польской кампании я познакомился еще с одним человеком, которого тоже зовут Гиацинт, – это граф Штрахвиц, танкист, очень смелый и приятный в общении господин.
– Меня зовут Станислав, – сказал Воскобойников, протягивая руку.
Немец с удивлением посмотрел на него, но руку пожал – осторожно, словно ожидая, что полковой комиссар может ее отдернуть.
– Вы поляк?
– Нет, я русский. Так что же вы делали в Вестфалии, господин обер-лейтенант?
– То же, что и вы: учился, пел, представьте себе, в церковном хоре, как и наш фюрер в свое время... Потом работал у отца в лавке, помогал по хозяйству, хотя к торговле у меня душа никогда не лежала – я всё норовил сбежать, волочился за девчонками, бездельничал, пока отец не решил, что пора мне набраться ума.
– Он отправил вас в армию?
– Нет, он хотел, чтобы я учился дальше, стал врачом или учителем, раз уж не гожусь по торговой части. Мы поссорились, и я вступил в СС, а потом в НСДАП. И, похоже, выбрал самый правильный путь.
– Хм... А я полагал, что ваш шрам на подбородке – память о студенческой дуэли
– Да вы романтик, товарищ комиссар! – рассмеялся немец. – Нет, не гейдельбергские стычки, это всего лишь осколок. Польша. Мне повезло, а вот шар-фюреру Крейпе, который стоял рядом со мной, снесло почти половину черепа. Самое страшное, что он еще жил после этого пару минут и даже пытался что-то говорить... Тогда я в первый раз понял, до чего это живучее существо – человек. А потом примеров было не счесть... Кстати, вы знаете финскую мифологию?
– Карело-финскую? – уточнил Станислав Федорович.
– Один черт. Так знаете?
– Никогда не интересовался... – признался комиссар.
– Вот и я. Старуха Лоухи, Вяйнемейнен, Ильмаринен... а кто это, зачем они, что делали – не помню, да и не знал, наверное, никогда. А ведь народ старый, лесной, у них должна быть интересная мифология.
– К чему вам? – спросил комиссар.
– Да ни к чему. Просто ночная история с вашим солдатом не выходит из головы. Мэнвики. Или коммунистическая пропаганда не разрешает верить в темные силы?
– Темные силы штука такая – разрешай, запрещай, а им никакого дела до этих запретов нету, – отшутился Воскобойников. – Если не ошибаюсь, господин Гитлер к религии тоже не очень хорошо относится?
– Религия и темные силы – не совсем одно и то же, хотя насчет фюрера вы сказали верно. Если точнее, не религия как таковая, а христианство. Я полностью согласен с фюрером в том, что христианство – это еврейская по своему происхождению религия, которая вынуждает людей по звуку церковного колокола гнуть спину и ползти к кресту чуждого бога. Она зародилась среди больных и отчаявшихся людей, потерявших веру в жизнь, а христианские догматы прощения греха, воскрешения и спасения – откровенная чепуха. Вы не читали двадцать пять тезисов профессора Эрнста Бергмана?
– Как вы себе это представляете, господин обер-лейтенант? Где бы я их прочел? В «Известиях» или «Красной звезде»? – ядовито спросил Воскобойников, тем не менее слушавший немца с интересом.
– Ну, мало ли... Хотя, конечно, я сглупил. Так вот, господин Бергман заявил, что нам нужен германский бог – или не нужен никакой. Мы не можем преклонять колени перед всеобщим богом, который уделяет больше внимания, к примеру, французам, чем нам. А вообще у вас в Советской России правильно поступили с попами, – заключил Айнцигер. – Попов надо загнать в трущобы, в катакомбы, и вот тогда станет ясно, чего стоит их вера. Отнять у них деньги, щедрые приношения паствы, и дать взамен беды и лишения: пусть они сохранят верность своему Господу, как Иов на гноище. Уверен, это им не по плечу. Да и сами верующие сразу же разделятся на тех, кто верует и кто попросту ходит вслед за толпой... Нет, очень мало будет желающих облачиться в рубище и питаться отбросами. Что там ел Иов? Человеческий кал? Или им питался другой библейский герой?
– Атеизм тоже может стать религией, – сказал Воскобойников.
– Возможно, но у него никогда не будет того антуража, который есть у христианства. Если атеизм станет религией – что ж, я приветствую такую религию. Это по крайней мере честно. Да и не заработаешь на атеизме тех денег, что на старом добром христианстве.
– А вера в вашего фюрера – чем не религия?
– А вера в ВАШЕГО фюрера? – с улыбкой спросил Айнцигер.
Воскобойников сплюнул в снег, показывая, что разговор окончен. Немец его всё-таки раздражал, заставлял о многом думать, в основном о том, о чем думать не стоило, о чем думать было ни к чему. В то же время без Айнцигера было скучно: ни многочисленные деревенские побасенки Потапчука, ни пространные тактические рассуждения Вершинина, вынесенные из военного училища, не шли в сравнение с ехидными и неожиданными беседами с эсэсовским офицером. Иногда комиссар с ужасом думал, как он будет отчитываться по возвращении. И стоит ли вообще отчитываться в полном объеме? Но ведь рядом – Вершинин, бойцы...
