Доктор тем временем подобрал автомат, выпавший из рук дохлого капитана. «Калаш» и пулемет ходили туда-сюда, как карты.
– Не брошу, – сказал я. – Пулемет – это моя гарантия.
– Опять мексиканская дуэль, – возник полковник. – Я охреневаю, товарищи. Я такого не видел сто лет.
– Помнишь этот фильм, с Траволтой? – неожиданно спросила женщина. – Помнишь?
– Какой тут Траволта! – воскликнул Воскобойников. – Тут почище. Эх, теперь не жалко и помереть, мужики.
– Помрешь, успеешь, – пообещал доктор. – А ты брось пулемет.
– Слушай, Блошкин... – начал я и поймал взгляд Станислава Федоровича.
Тот медленно закрыл глаза и вновь открыл. Или я ничего не понимаю, или это означало «давай». Только что давать-то? Что такого знает полковник, чего не знаю я? Бросить пулемет? Отдать Руну?
– Он всё равно успеет соединить контакты, даже если ты выстрелишь, сержант, – продолжал доктор Блошкин. – Оно тебе надо?
В самом деле. Точно, хрен ли мне пулемет, если Васюня весь обвешан взрывчаткой... Значит, полковник говорит мне: «Отдай Руну». В самом деле – отдать?!
– Лови, Айболит, – сказал я и бросил коробочку.
Блошкин неловко поймал ее, едва не уронив, а Васюня радостно захохотал. Наверное, им в самом деле пообещали что-то несусветное, таким счастьем засветились лица. Ордена, квартиры, бабы, водка. Предел мечтаний нормального человека.
– Елки... – пробормотал доктор. – Елки зеленые...
– Дальше что? – спросил я.
– Хер с вами, оставайтесь. Что хотите, то и делайте, – сказал он. – Пошли, слышишь?
Всё правильно: у них была Руна.
Но они ее – если верить рассказу Воскобойникова – не оживили, не омыли кровью. Как не омыл и я – Москаленко убил полковник. И Шевкуна убил он... Хотя...
– Забей, – сказал Беранже. – Я знаю, что ты думаешь, сержант. Забей. Стой спокойно.
Он был умный малый, старший лейтенант, всё-таки потомок французского поэта. Но ведь именно он убил Шевкуна. Так сказать, в юридическом аспекте убил – ведь лысый капитан был еще жив...
«Для того чтобы боевая Руна ожила у нового владельца, он должен убить друга, близкого человека, с которым сражался плечом к плечу. Так сказал Густав».
Мы все сражались плечом к плечу, а кто был другом или не другом – поди разбери, что нужно Руне.
Слова мертвого немецкого оберштурмфюрера выдернули незримую чеку. Васюня, так не вовремя убравший руку из кармана, доктор Блошкин, уставившийся на коробок и не видящий, похоже, ничего вокруг, старлей, умоляюще смотрящий на меня, – всех смел ураган свинца, пробил, скомкал, отшвырнул назад, в прах и пыль десятков и сотен таких же, жаждавших того же...
– Валер... Валера... – это прапорщик причитал, сидя на ступеньках.
Нет, его я трогать не собирался. Прапорщик мне нравился. Но мне нравился и старлей. Что, если он хотел предупредить, объяснить, что он ни при чем, что он на моей стороне? А я его убил.
Получается, что я оживил Руну? Но она пока что не у меня...
– Коля, – тихо, почти ласково сказал я.
Прапорщик вскинул голову, по его грязным пухлым щекам текли слезы. Еще несколько дней назад мы весело жрали натовские консервы в затентованном кузове «Урала», шутили...
– Коля, подними Руну и дай мне, – сказал я.
– Нет, ради всего этого стоило испытать даже больше, чем мне довелось.
Это были слова Воскобойникова. Он беззвучно смеялся, вздрагивая всем телом, смеялся в том числе и надо мной. Пристрелить его? Стоп, но я не должен так думать, так может заставить меня думать Руна, но ведь она не властна надо мной, она не может управлять, за этим хреном нас и собрали по сусекам!.. Что-то не так, что-то идет неправильно...
– Кончаем комедию, – сказал Воскобойников, утирая глаза тыльной стороной кисти. – Выкинь ты на хер эту коробку, прапорщик. Нет там ничего.
Бац!
Три – ноль. Таким дураком я себя никогда не чувствовал, с самой школы, наверное, когда один урод из старших классов выменял у меня колоду порнографических карт на пачку американской жвачки, оказавшейся тонко нарезанной белой технической резиной, вымазанной в мятной зубной пасте.
– Там нет ничего и никогда не было, – уверил Воскобойников. – Ты меня потешил, сержант, а Руне, судя по всему, я надоел... Забирай ее с богом.
Он по-киношному, одним рывком, разодрал ворот рубахи и достал Руну, висящую на шелковом шнурке, словно православный крест.
– Дай нож, – сказал полковник. – Не развяжу и не разорву, шелк, толстая...
– Дай ему нож, – сказал я неизвестно кому. Послушался Костик – подал Воскобойникову перепачканный в крови нож капитана Москаленко. Полковник не дурил: аккуратно перерезал шнурок и протянул мне кулак, из которого свисала Руна. Маленькая металлическая Руна. Цена ей – копейки. С виду, конечно...
Я поймал Руну на ладонь, удерживая пулемет одной рукой, и Станислав Федорович отпустил шнурок.
Я охнул.
Он выдохнул.
Руна была тяжелой, очень тяжелой. По первому ощущению – граммов пятьсот, сконцентрированных в кусочке размером с горошину.
Я принял Руну.
Воскобойников – отдал.
– Прошу об одном, сержант, – сказал он. – Оставьте нас тут, живыми. Пожить хочу. Много не получится – чувствую, да и после вас кто-нибудь явится, будут же по-прежнему думать, что Руна у меня... Но оставьте. Прошу, сержант.
Я слышал полковника, но словно сквозь комья ваты, забитые в уши: ладонь дрожала под нелепой тяжестью, искры, подобные тем, когда батарейку пробуешь на язык, вливались в меня. Вот как это бывает, оказывается. Вот зачем я здесь.
Я быстро сжал кулак, словно кто-то хотел выхватить эту чертову железку. Примостил пулемет на сгиб локтя, тяжело держать суку...
– Что вы сказали? Ах да... Оставайтесь. Мы уходим.
– А вы верите, что сможете уйти? Все вместе?
В самом деле, сможем ли мы?
Я посмотрел на прапорщика, на Костика, с каменным лицом придерживающего женщину Воскобойникова.
– Я тоже прошу вас, – сказала неожиданно Юля, – заберите ее и уходите. Я никогда не думала, что это случится и что станет так... легко.
– Всё, – сказал я, согласно кивнув. – Мы уходим. Костик, возьми автомат.
– А она? – спросил Костик.
– Отпусти. Никто нам ничего не сделает, ты не понял, что ли?
– Я понял, – сказал Костик. – Понял. А ты вот понял, Валера?
Я не хотел сейчас с ним разговаривать, но зато имел пару вопросов к полковнику.
– Идите к лесу, – велел я. – Нагоню вас минут через пять.
