На башне Совета зазвонил колокол. И Зефрам, и я посмотрели на висевшие над камином часы, украшенные серебряной чеканкой с черными металлическими стрелками в форме вороньих перьев. Зефрам заказал их когда-то у часовщика на Юге, в честь Господина Ворона. Хакур некоторое время косо поглядывал на эти часы, утверждая, что это почти богохульство, но потом смирился, поняв в конце концов глупость своих претензий.
Было всего лишь семь часов утра, еще слишком рано для обычных в День Предназначения празднеств. И тем не менее колокол продолжал звонить – спокойно и размеренно, а не так, как обычно предупреждали о грозящей опасности, – из чего можно было сделать вывод, что мэр созывает жителей поселка на собрание.
– Что случилось? – спросил Зефрам. Ответа он не ждал, так что я промолчал. Призыв мэра мог иметь отношение только к Стек и лорду Рашиду – зачем еще Теггери мог нарушить заведенный распорядок Дня Предназначения?
– Лучше сходи к Совету и узнай, что происходит, – сказал я Зефраму. – А я закончу дела здесь.
Он удивленно посмотрел на меня.
– Какие еще дела?
– Ну, знаешь, уборка и все такое… – Я неопределенно махнул рукой.
– Ты никогда в жизни добровольно не занимался уборкой, – заметил он. – Разве что если пытался избежать чего-нибудь похуже. Тебе что-то известно про это собрание?
– Нет.
– И тебе неинтересно?
– Конечно, интересно. – Я попытался придумать какое-нибудь оправдание, чтобы мое поведение не выглядело чересчур подозрительным. «Если честно, папа, то моя мать-нейт сейчас здесь, и я не хочу с ней встречаться». – Просто…
Я замолчал.
Зефрам закатил глаза.
– Просто ты хочешь остаться в доме один, чтобы найти подарки к Дню Предназначения, которые я тебе купил. Верно?
Я тут же изобразил крайнее смущение, словно отец попал в самую точку. Он рассмеялся и шутя хлопнул меня по спине.
– До полудня ты ничего не найдешь, парень. А теперь пойдем узнаем, что случилось.
Признав свое поражение, я направился к двери, пытаясь поудобнее взять Ваггерта на руки, и тут же остановился. Если я приду на площадь с малышом, Стек его увидит. Стек должна была знать, что у меня есть ребенок – как и у всех тоберов, достигших своего Дня Предназначения. Хотелось ли мне, чтобы нейт прикасалась к моему мальчику? Вдруг у Стек возникнет какой-нибудь безумный план похищения внука? Кто знает, какие идеи могут бродить в голове нейт…
– Послушай, – сказал я Зефраму, – почему бы тебе не подержать Ваггерта?
– Это уже больше похоже на тебя, – сказал он и, улыбнувшись, взял у меня сына.
Мальчик тут же обнял его за шею. Испытывая легкую ревность, я едва не попросил его вернуть ребенка мне. Но для Ваггерта будет лучше, если Стек не узнает, что этот малыш – мой.
Когда мы пришли на площадь, там уже собралась половина поселка – в основном мужчины и дети, те, кто мог прийти сразу же, как только прозвонил колокол. Женщины пришли позже, после того как вынули пироги из печи и проутюжили еще несколько складок. Несколько старух вообще не появились: то ли до сих пор были заняты последними приготовлениями, то ли просто считали, что заняты – в Тобер-Коуве было некоторое количество людей, постоянно чем-то себя занимавших, независимо от того, насколько в действительности серьезными были их дела.
Внутри здания Совета было достаточно просторно, чтобы вместить все взрослое население поселка, но в хорошую погоду собрания проводились снаружи, так что людям не приходилось тесниться. Выступавшие стояли на ступенях, откуда их всем было хорошо видно, остальная толпа заполняла площадь; люди прислонились к забору или сидели на траве в тени дерева, которое мы называли Маленьким дубом. Дерево получило свое имя почти двести лет назад, когда имелся и Большой дуб. Большой дуб рухнул от старости и был распилен на столешницы для половины домов в поселке; ствол же Маленького дуба был теперь настолько толстым, что его не могли обхватить двое, – но его до сих пор называли Маленьким дубом, и этому имени предстояло оставаться за ним на века, пока время не подкосит старое дерево.
Это тоже кое-что говорит о Тобер-Коуве.
Стек и Рашида не было видно. Мэр Теггери стоял на верху лестницы, дружелюбно улыбаясь толпе и ожидая, пока подтянутся опоздавшие. Рядом с ним сгорбился Хакур, бросая вокруг злобные взгляды, Лита, опираясь на перила, расположилась двумя ступенями ниже.
Каппи рядом со жрицей не было, я поискал ее взглядом и наконец заметил ее макушку. Родственники окружили девушку, значит, она снова одета в мужское платье. Иначе сестры и братья не прилагали бы столько усилий, пытаясь заслонить ее от чужих взглядов.
Почему она снова предпочла этот наряд? Прошлой ночью был всего лишь танец солнцеворота, но сегодня… Неужели Каппи действительно хотела шокировать всех? Это так похоже на нее. Я мог поверить, что она встала с постели, провела рукой по коротко подстриженным волосам, увидела разбросанную по комнате мужскую одежду и решила: «Почему бы и нет? Покажу, что мне плевать на все».
А может быть, она оделась так, потому что хотела мне понравиться. Никогда нельзя было сказать, как поведет себя Каппи в следующий момент – вызывающе или же будет пытаться навязать свое общество.
Подавив вздох, я направился к ней. Настоящий мужчина хорошо знает свою обязанность – наутро после проведенной вместе ночи следует вести достаточно неуклюжую беседу, ведь женщина так нуждается в подтверждении того, что действительно что-то было: «Ну, как дела?» – «А у тебя как дела?»
Иногда не слишком приятно осознавать, что тебе известны типичные женские мысли по самым разным поводам.
Сестра Каппи, Олимбарг, первой заметила мое появление. Ей было четырнадцать лет, и она терпеть меня не могла. В этом году неприязнь перешла в открытую враждебность, и стоило ей меня увидеть, как в ход шли самые отборные оскорбления. Я мирился с этим, в конце концов дети есть дети, и ее нападки раздражали меня куда меньше, чем ее поведение в прошлом году. Тогда Олимбарг был тринадцатилетним мальчиком, в то время как я – девятнадцатилетней девушкой, и этот малолетний придурок постоянно путался под ногами каждый раз, когда мы с Каппи хотели остаться наедине.
Ничем не помогало и то, что Олимбарг принадлежала к той редкой разновидности людей, чья женская половинка была почти точной копией мужской. Сейчас, когда она начала взрослеть, различия с каждым годом увеличивались, но до сих пор, глядя на нее, я порой испытывал неприятное чувство, вспоминая Олимбарга-мальчишку.
– Вот идет наш виртуоз! – крикнула Олимбарг, увидев меня. – Ну как, Фуллин, боги послали тебе утку? Или решили, что ты заслуживаешь скунса?
– И тебе доброго солнцеворота, – ответил я, стараясь вести себя сдержанно, поскольку на меня устремились взгляды всей семьи Каппи.
У ее отца, к примеру, был такой вид, словно его нервы натянуты до предела: вдруг кто-то заметит, что на Каппи его одежда? Его звали Нунс, и он мечтал о том, чтобы стать мэром, когда Теггери оставит свой пост. Впрочем, у него не было ни малейших шансов на избрание – он буквально был помешан на соблюдении внешних приличий, что порой делало его просто непредсказуемым. Даже к членам своей семьи он обращался не иначе как пронзительным шепотом: «Стой прямее!» или «Прекрати, люди смотрят!» В другой семье подобная раздражительность Нунса привела бы к тому, что дети окончательно отбились бы от рук. К счастью, мать Каппи, Джуэл, обладала настоящим талантом воспитателя. Эту высокую и крепкую светловолосую женщину отличал деловой и разумный подход ко всему, за исключением ее собственного мужа. Джуэл истово верила, что Нунс – выдающийся человек, мыслитель и философ. Не могу сказать, в чем именно заключалась его философия – он никогда ни с кем не делился своими идеями. Ходили слухи, будто Нунс пишет книгу, в которой все в мире объясняется настолько просто, что это в состоянии понять даже ребенок, – но большинство тоберов считали авторами слухов самих Нунса и Джуэл. Я бывал в их доме почти ежедневно с самого рождения и никогда не видел ничего похожего на рукопись.
