— Это сложная проблема, Гена, очень сложная, —
задумчиво говорил Верестищев, — Всегда ли смел тот, кто нападает первым?
Препарируя моллюсков и глубоководных рыб, ученый и лаборант
часто вели содержательные беседы, которые иной раз соскальзывали к философской
плоскости.
— Вы знаете, Гена, — сказал как-то
Верестищев, — как индонезийские рыбаки мстят акулам, когда от их зубов
погибает человек? Они вылавливают хищника, разжимают ему челюсти, засовывают
ему в желудок живого морского ежа и выпускают в море. Акула обречена на долгие
нестерпимые муки.
— Б-р-р… — содрогнулся Геннадий. — Все-таки
это слишком жестоко по отношению к бессмысленной твари…
— Акулы кажутся этим рыбакам не животными, а враждебным
племенем.
— Тем более это жестоко! — воскликнул
Геннадий. — Рубанули бы гадину — и дело с концом!
— Это очень сложная этическая проблема, — задумчиво
сказал Верестищев. — Вы мыслите, Геннадий, не по возрасту серьезно.
Давайте-ка займемся чем-нибудь попроще. Вот перед нами медуза…
Они погрузились пинцетами в довольно-таки неаппетитное желе
распластанной медузы.
— Знаете ли вы, Гена, что акустический аппарат медузы
угадывает приближение шторма больше чем за сутки? — спросил Верестищев.
— А нельзя ли сделать такой прибор, как этот аппарат у
медузы-полюбопытствовал Гена.
— Вы меня поражаете, Геннадий- воскликнул
Верестищев. — Как раз над этой проблемой работает один отдел в нашем
институте. Вам надо быть ученым, мой мальчик!
Однажды, проснувшись, Геннадий очень удивился, не увидев на
палубе расчерченного жалюзи солнечного коврика Тусклый серый свет еле-еле
освещал каюту. Иллюминатор, казалось, был задраен брезентом.
— Привет, Генок, — сказал Телескопов. — Тебя
с туманом, а меня с халтуркой.
Он сидел на своей койке и плотничал, плотничал тихо и
сокровенно, как в детстве.
— Доктору клетку сочиняю, — объяснил он. —
Всю дорогу доктор не отвечал взаимопониманием, а сейчас клеточку заказал.
Удача: кенара он ночью поймал, доктор наш золотой.
— Как так — кенара? — поразился Гена.
— Ну, может, не кенара, так попку, а может, еще какого
черта, — сказал, посвистывая, Телескопов.
— Но ведь кенар или попугай — это береговые птицы!
— Да, видать, к Эмпиреям замечательным подгребаем.
Геннадий вышел на палубу. Видимость была не больше
полукабельтова. «Алеша Попович» двигался самым малым, каждые две минуты сигналя
туманным горном. Трое парней готовили к спуску за борт двухсотлитровый
батометр. Геннадий поднялся на ходовой мостик и здесь, возле двери радиорубки,
встретил судового кота Пушу Шуткина. Кот сидел на задних лапах, недобрыми
желтыми глазами смотрел на мальчика.
Кот этот записался в судовую роль «Алеши Поповича» в итальянском
порту Бари, но никто бы не смог поручиться, что он был родом именно оттуда.
Вот уже четыре года Пуша Шуткин плавал на «Алеше Поповиче»,
сходил на берег в каждом порту, устраивал там свои дела, но неизменно
возвращался, завидев на мачте флаг «Синий Петр»- сигнал «Всем на борт!».
Шуткин пользовался у экипажа и ученых заслуженным
авторитетом. Это был солидный боевой, покрытый шрамами кот, исполненный
достоинства и благосклонности к двуногим друзьям. И только лишь к Геннадию
Шуткин отнесся с каким-то пренебрежением: высокомерно выгибал спину, трубой
поднимал хвост, презрительно фыркал, старался по мере сил досадить юному
моряку. Вспомним хотя бы историю с борщом.
Нельзя сказать, что Геннадия это не задевало. «Уж не видит
ли он во мне соперника», — иногда думал мальчик, и от этой мысли ему
становилось не по себе.
Сейчас, встретив кота, Геннадий решил раз и навсегда
выяснить с ним отношения.
— Простите, Шуткин, но мне кажется, что вы относитесь
ко мне с каким-то предубеждением, — сказал он. — Почему? Разве не
получали вы от меня колбасу, селедку, конфеты? Разве не отдал я вам чуть ли не
половину праздничного блюда бешбармак, которым нас побаловал старший кок
Есеналиев?
Кот выгнул спину, поднял хвост трубой и пошел прочь, но
вдруг, словно передумав, повернулся к Геннадию, встал на задние лапы и с
горечью запел:
В любом порту живет нахал,
Которому эа дело
Маэстро Шуткин раздирал
Полморды и полтела.
В Бордо бесхвостый обормот
Оклеветал нас жутко,
Сказав, что благородный кот
Всего лишь раб желудка
Но моряки — прямой народ
В душе моей открытой
Они считают. Шуткин-кот
Не любит паразитов.
Не так важна коту еда,
Пусть даже голод гложет,
Мужская дружба мне всегда
Значительно дороже
А вы, Геннадий-новичок,
Поверив гнусным слухам,
Не удосужились разок
Пощекотать за ухом.
Я презираю бешбармак
И жирную селедку,
Зато ценю как дружбы знак
Заушную щекотку
— Так вот, в чем дело! — воскликнул
Геннадий, — Приношу вам свои глубочайшие извинения! Разрешите мне
немедленно протянуть вам руку дружбы!
Кот, не скрывая удовольствия, выгнул шею, и Геннадий в
течение пяти минут щекотал его за ухом.
— Мерси, — сказал наконец кот. — Я совершенно
удовлетворен и в знак благодарности дарю вам свою любимую песню, которую
довелось слышать только моим истинным друзьям и подругам.
Вспрыгнув на кнехт и взявшись правой передней лапой за леер,
кот закрыл глаза и запел чудную песню:
Иные любят гладь да тишь,
Подушки, одеяла
Предпочитаю гребни крыш,
Сырую мглу подвалов.
Мурлан мурлычет день-деньской,
Хозяйке лижет локти,
А я за дымовой трубой
Натачиваю когти.
Но для друзей моя душа —
Всегда одна красивость,
Ведь дружба так же хороша,
Как честь и справедливость
Курлы мурлы олеонон,
Фурчалло бракателло,
Дирлон кафнутто и ниссон,
