Рик появился снова. Чисто выбритый, кающийся, он напомнил Лили студента духовной семинарии, готовящегося принять сан. Достаточно сказать, что она снова в него влюбилась. Ей довелось как-то прочесть интервью с одной стареющей актрисой, которая сказала, что любит свои морщины, потому что каждая из них — напоминание о каком-то мужчине. У Лили не было морщин на лице, но она хорошо понимала, о чем говорила та женщина. Ей казалось, что муж оставил на ней шрамы, что из-за него у нее охромела душа. Но Рик также сумел воскресить в ней умершее чувство, потому что на самом деле оно никогда не умирало — только впало в спячку. На это потребовалось время, но он добился успеха. Лили снова забеременела. Ей было двадцать три года.
Через год после рождения Линкольна его отец вошел в универсам в городке Виндзор, штат Коннектикут. Красивый длинноволосый мужчина, он купил пачку сигарет, но не успел кассир отсчитать сдачу, как он рухнул на пол и умер от остановки сердца.
Когда Линкольн подрос и начал задавать вопросы об отце. Лили рассказала ему историю их отношений. Мальчик не мог понять, как она могла так сильно любить кого-то, а под конец возненавидеть. Не понимал он и того, как такой чудесный человек мог так плохо обращаться с его еще более замечательной матерью. Лили отвечала как могла, но, подобно психиатру, который снова и снова задает один и тот же вопрос на разные лады, чтобы добраться до сути проблемы, сын то и дело учинял ей допрос с пристрастием.
Когда я начал завоевывать его доверие, Линкольн взялся за меня и стал выяснять, почему, как мне кажется, между двумя самыми важными людьми в его жизни все так сложилось. Я читал все книги по детской психологии, какие только мог найти, но там описывалось столько разных обоснованных вариантов ответа, что я зачастую терялся и не знал, что сказать. Сколько раз «тот самый» безупречный ответ на вопросы Линкольна приходил мне в голову слишком поздно? Чертовски часто. И еще одна трудность — не сказать ему, что я на самом деле думаю о его отце, Рике. Я считал Рика эгоистичным и бессовестным ублюдком. Сказать этого Линкольну я не мог. Но хотел, чтобы мальчик мне доверял. Я знал, что никогда не смогу заменить ему отца, но я мог стать ему близким другом, а этого достаточно. Я начал понимать, что для того, чтобы завоевать доверие ребенка, нужно научиться быть ребенком и взрослым одновременно. Нужно показывать им, кто главный, но так, чтобы они были довольны вашей властью и не чувствовали себя скованными. Лили это великолепно удавалось. В результате она в одиночку воспитала сына спокойным, уверенным в себе мальчиком, как правило, справедливым и готовым прислушаться к голосу разума.
Самое интересное — как мне понравилось жить с ними обоими. Они были словно два новых экзотических вкуса или запаха, которые сперва поражают тебя, но спустя миг тебе хочется попробовать еще. Лили пела в ванной, каждый вечер читала перед сном, а по утрам любила сначала заняться любовью, а потом — съесть сытный завтрак. Когда она спорила или сердилась, то часто бывала несправедлива и запальчива. Она ждала от меня каких-то поступков, но не всегда говорила, чего именно, пока я не выводил ее из себя, и она не начинала кипеть от злости. Успокоить Лили было непросто. Вот рассмешить — легко. С самого начала я понял, как она мне нравится и как она мне нужна. Для меня подлинным потрясением стало то, как скоро я ее полюбил.
Другое дело Линкольн. На самом деле я впервые жил в одном доме с ребенком, и меня непрерывно ошеломляли его присутствие и особенности его восприятия. Люди вечно рассуждают о том, насколько по-разному видят мир мужчины и женщины и как странно, что мы, тем не менее, как-то ладим. Наблюдение, конечно, правильное, но еще более невероятно, как удается сосуществовать в одной лодке взрослым и детям. Дети чувствуют себя в жизни более уютно, мы — больше знаем о ней. И все при этом убеждены, что другая сторона видит мир неправильно и зачастую нелепо.
— Макс, какой жуткий сон мне сегодня приснился! За мной по улице гнались какие-то парни с большими мешками с солью. Поймали меня и сказали, что заставят опустить туда пальцы. И заставили!
Линкольн откинулся на стуле, удовлетворенный. Нет ничего хуже, чем сунуть руку в мешок с солью. Выражение его лица словно бы говорило: «Если ты в здравом уме, то поймешь, как это ужасно и какое испытание я выдержал, уже просто уцелев после такой ночи». Взрослый почувствовал бы себя глупо, рассказав такой сон. А Линкольна он потряс. Делясь им, он преподносил мне дары, которыми был наделен от рождения, — свои страх и изумление. Такие вещи — не пустяк. Когда дети рассказывают вам такое, умиляться неуместно. Мне полагалось не только выслушать, но и понять. Линкольн высоко поставил планку. Если я собираюсь жить с ними и делить с ним его мать и его жизнь, я буду подвергаться постоянной проверке, пока он не придет к какому-то выводу. Мне права голоса не давали. Не могло быть и частичного успеха. Триумф или провал. И единственным судьей будет мальчик.
Однако по большей части общество Линкольна доставляло мне истинное наслаждение. Почти каждое утро я отводил его в школу. Мы говорили обо всем на свете, и он знал, что мне можно задавать любые вопросы, особенно на всякие мужские темы. В результате я как-то однажды обнаружил, что стою, прислонясь к почтовому ящику, и делаю быстрый набросок влагалища, который мальчик взял, но тут же запихнул в задний карман. «Ты не против, если я посмотрю попозже? Я вроде как стесняюсь». Однажды, когда мы ехали в машине, Линкольн понюхал себя под мышкой, потом еще раз, и сказал: «От меня начинает пахнуть, как от мужчины». Он хотел знать все о моей семье, о моих прежних подружках, о том, каким я был в юности. Признался, что его не очень-то любят в школе, потому что он нетерпелив и слишком любит командовать. Я согласился, что он любит командовать, но притом он интересная личность, значит, незаурядность уравновешивает этот недостаток. Лили сказала, что мальчик попросил мою фотографию, чтобы носить в бумажнике, но велел мне не говорить. Мы втроем ездили в Диснейленд, в аквапарк, ходили на матчи по рестлингу. Есть фото, где Гвоздила Фрэнк Корниш держит совершенно одуревшего от счастья Линкольна Аарона над головой, словно собираясь зашвырнуть мальчишку в зрительный зал, ряд этак в десятый. На следующем снимке, увеличенном до размеров плаката и висящем на стене его комнаты, Линкольн стоит, победоносно поставив ногу на грудь поверженного великана. Мы ели гамбургеры и играли в видеоигры, когда ему давно полагалось ложиться спать. Мы читали ему книжки по очереди с Лили. Одним из неожиданных плюсов стал непрерывный поток новых идей для «Скрепки», которые подбрасывали мне они оба. Люди часто спрашивали, где я беру идеи для сериала. Обычно я мямлил что-то остроумное, вроде «они просто приходят сами». Но теперь я мог честно ответить: «От тех, с кем я живу». В комиксы вошел сон про соль. Вошла привычка Лили при любых обстоятельствах рывком выныривать из сна, просыпаясь. Доверчивость и ожидание чуда, с которым Линкольн молится на ночь. Моя жизнь стала сложнее и в некоторых отношениях труднее, но вместе с тем гораздо полней и интересней. Интересней — вот верное слово. Когда живешь вместе с кем-то, никогда по-настоящему не знаешь, что будет дальше. Новые звуки, движение, жизнь. Отворяется после уроков в школе дверь, или звонит телефон — и вот они готовы рассказать тебе такое, что может перевернуть весь день вверх дном или увеличить его громкость до тысячи чудесных децибел. Само их присутствие меняет весь рельеф.
