— Ты совсем чокнутый! Я это люблю!
— Ты любишь меня?
— ДА!
Когда мы выбрались оттуда и прошли несколько кварталов, Карен вдруг схватила меня за пальто и рывком развернула к себе.
— Джозеф, давай пока не будем спать вместе. Я до смерти хочу тебя и просто не смогу дышать. Понимаешь? Это обязательно случится, но давай подождем, пока… — Она покачала головой в восторженном возбуждении. — Пока не сведем друг друга с ума. Ладно?
Я обнял ее и — впервые — прижал к себе.
— Ладно, но когда дойдем до этой точки, то — бум! — и все, и случилось. Никаких вопросов, и право на «бум» — обоюдное. Справедливо?
— Да, вполне справедливо.
Она невероятно крепко стиснула меня, так что я чуть не задохнулся. Глядя на нее, не скажешь, что она такая сильная. И от этого предвкушать «бум» было еще чудеснее.
Я пробыл в Нью-Йорке почти два месяца, прежде чем позвонила Индия. Сравнивая мои усиливающиеся чувства к Карен с тем, что прежде испытывал к Индии, я понимал, что никогда не был по-настоящему влюблен в Индию. И оттого ощущал вину. Но Карен, Нью-Йорк и все очарование от этой новой жизни заслонили от меня толстым бархатным занавесом все, что случилось в Вене. Оставаясь один, я думал, что буду делать, если она позвонит или если от нее придет письмо. И, откровенно говоря, не знал.
Когда я был маленьким, справа от нас сгорел дом. И целый год после этого я пугался, когда из города доносилась пожарная сирена. Ревела она так, что сразу было ясно, где пожар: четыре раза — значит, в восточном районе, пять раз — в западном. Но для меня это не имело значения. Где бы ни был, я бежал к телефону и звонил домой — убедиться, что там все в порядке. И вот — со времени того пожара миновал почти год — играл я после школы в панчбол
[81]
, когда вдруг заревела сирена. Внутри у меня ничего не всколыхнулось, и я понял, что я снова в порядке. Как раз в тот вечер загорелся дом слева от нашего.
— Джозеф Леннокс?
— Да.
Я был один дома. Карен была на педсовете. На улице шел снег. Держа трубку, я смотрел, как в воздухе кружатся снежинки.
— Вызывает Вена. Одну минутку, пожалуйста.
— Джои? Это Индия. Джои, ты слушаешь?
— Да, Индия, слушаю! Как ты там?
— Не очень, Джои. Думаю, тебе нужно вернуться.
Карен вошла в свою квартиру с большой коробкой под мышкой.
— Ух ты, глаза-то сразу как загорелись. И не надейся, это не тебе. Сейчас покажу.
Я всегда был рад ее видеть. Никто из нас еще не дошел до стадии «бум», но несколько дней мы наслаждались балансированием на восхитительной грани предвкушения. Карен скинула пальто на кушетку и наклонилась чмокнуть меня в нос — ее любимая форма приветствия. От нее шел холод, и ее щеки были мокрые от растаявшего снега. Ей не терпелось устроить свой показ, и она не заметила ничего особенного.
Я взглянул в окно и на мгновение задумался, идет ли снег в Вене. Вернувшийся Пол так запугал Индию своими «Малышовыми» фокусами, что по телефону она казалась на грани истерики. Как-то ночью, когда она ложилась в постель, в их спальне вспыхнули занавески. Через несколько секунд они потухли, но это был лишь последний случай. Индия призналась, что после моего отъезда Пол все время не оставлял ее в покое, но она старалась скрывать это от меня, так как надеялась, что он явится ей и поговорит. Но он не явился, и теперь она была на грани срыва.
— ТА-ДА! — Карен шагнула в гостиную в одном бикини с гавайской росписью и паре ковбойских сапог, которыми я давно восхищался в витрине.
— Ты думал, я забыла, да? Ха! А вот и нет! С Днем ковбойских сапог тебя! Если я сейчас же не сниму эти штуки, так и останусь с кривыми ногами.
Она села рядом со мной и стянула сапоги, потом взяла один и провела рукой по голенищу.
— Продавец сказал, что, если ты будешь заботиться о них и чистить с кремом, эта кожа протянет сто пятьдесят лет.
Возбужденная своей выходкой, Карен посмотрела на меня с такой прелестной улыбкой, что несколько секунд я думал: к черту все, не могу я уехать и оставить эту женщину одну. Мне не было дела ни до чего, кроме этого лица, этих ковбойских сапог, этой комнаты и этого момента. Вот и все. К черту все! Да и все равно, что я могу сделать в Вене? Что такого я в силах совершить, чего не могла бы Индия? Зачем мне ехать? Закрыть эту дверь в своем мозгу, крепко ее запереть и как можно дальше забросить ключ. Basta. Если бы я смог удержаться и не открывать ее снова, а еще лучше — совсем забыть про эту дверь, то все проблемы уладились бы одним махом. Что тут такого трудного? Что важнее — любовь или кошмары?
— Тебе они не нравятся.
Она бросила сапоги и отпихнула их босой ногой.
— Нет, Карен, что ты.
— Они не того цвета. Тебе они противны.
— Нет, это лучший подарок из всех, что мне когда-либо делали.
— Так что же не так? Почему ты такой хмурый?
Я слез с кушетки и подошел к окну.
— Сегодня мне звонили из Вены.
Карен не смогла скрыть своих чувств; от слова «Вена» у нее так резко перехватило дыхание, что я услышал это через всю комнату, совершенно явственно.
— Хорошо. И что она сказала?
Я хотел, хотел рассказать ей! Я хотел сесть рядом, взять ее за руки, за эти прелестные ручки, и рассказать все во всех подробностях. Потом я хотел спросить эту мудрую и великодушную женщину: ради бога, как мне поступить? Но ничего такого я не сделал. Зачем впутывать ее во все это? Это было бы жестоко и не нужно. Прав я был или нет, но впервые в жизни я осознал, что любовь означает делиться хорошим и пытаться изо всех сил скрыть плохое, какого бы вида и масти оно ни было. И потому я ничего не сказал о загадочных происшествиях в Вене. Сказал только, что Индия в очень плохом состоянии и просила приехать и помочь ей.
— Она не врет, Джозеф? И ты не врешь мне?
— Да, Карен — мы не врем.
— Не врете…
Она снова взяла один сапог и осторожно положила его на кофейный столик. Потом зажала уши, словно в комнате вдруг стало невыносимо шумно. Странным образом «Крик» оказался прямо позади нее, и Карен на кушетке жутковато напоминала жертву терзаний с картины Мунка.
— Это неправильно, Джозеф.
Я присел рядом и обнял ее за плечи. Она не сопротивлялась. В голове у меня было совершенно пусто, и лишь болталась одна мысль — какие холодные у нее плечи. Какой контраст по сравнению с Индией, которая всегда была теплой.
— Хочется сказать столько всего стервозного, но не буду. Просто это неправильно.
