Икры и пальцы ног были бесчувственны, хоть щипай их, хоть тычь свалившимся с тумбочки карандашом. Немые, глухие – не слышат мольбы, слепые – не видят, как же ей плохо… Но не холодные, значит, не мертвые.
Голова медленно поехала кругом раз, другой… на третьем развороте сон открылся зеркалами дворцового зала. В них отражались толпы совершенно одинаковых людей в серых плащах с лицами Мамы Принца. Губы лиц энергично двигались с упором на букву «о», восклицая голосом Зои Аркадьевны: «…не любовь же это! не любовь же! не любовь!»
* * *
– Гм-м, что это, если не ДЦП… Синдром Гийена-Барре, спастический парапарез? – недоумевал молодой врач, вызванный Зоей Аркадьевной.
Русалочку повезли в больницу. Вокруг сменялись тонкие, толстые, разные фигуры в белых халатах, осматривали ноги так, и этак, без конца сгибали, разгибали, стучали молоточком. Слепящая белизной женщина, похожая на Снежную королеву, терзала вопросами:
– С тобой что-то случилось? Ты плакала? Почему ты плакала?
– Ничего не случилось. Не плакала, – еле слышно отвечала Русалочка, опасаясь, что ее сейчас стошнит. Горький ком тяжко ворочался в горле. Она отстраненно чувствовала себя беззащитным аморфным созданием, выдранным из раковины, – словно кто-то загнал в пятки шампур с тонким лезвием и пропорол ноги, надрезав мышцы, суставы, сухожилия…
Обследование не подтвердило подозрение на наследственную нейропатию. Тщательный сбор анамнеза не выявил никаких повреждений, идентифицировать причину заболевания не удалось. Физически девочка была здорова. Мышечный тонус нижней части ног катастрофически падал из-за воображаемой, галлюциногенной трудности передвижения. Старый доктор произнес свистящее слово «стресс».
Русалочкой занялся психиатр и также ничего не нашел. Душевная болезнь, если таковая имела место, будто локализовалась в ступнях. Больную долго лечили от непонятного недуга. Ходьба восстановилась – мучительная, с приволакиванием; началась атрофия икорных мышц.
Бывало, утром Русалочка открывала глаза с мыслью, что ей приснился кошмар, и сейчас она поднимется легко, как раньше, приятной, дремотной еще негой ощущая покладистое к движению тело…
Но сон не кончался.
По успеваемости в школе девочка отстала. Училась теперь классом ниже, продолжая жить в той же комнате с бывшими одноклассницами. По-прежнему не разлучалась с заветной раковиной. Глубоко, в остроконечном конусе рога, под предпоследним оборотом спирали, свернулись раненой улиткой метания, сомнения, слезы. Русалочка перестала плакать по недолговечной привязанности Принца. С глаз долой… хотя бы так, если по-другому не получается.
Ее-то чувства не выгорели, не потухли. Не протухли, как протухает во внутренностях и смердит пятничный гороховый суп, из-за которого к вечеру в шестиместную спальню неприятно зайти. Комната не выросла с жиличками, «выросли» кровати и встали впритык, несмотря на вынос стола. Русалочка не ходила на продленку и делала уроки на подоконнике, более просторном, чем составленные вместе тумбочки. Перед сном смешливая Аннушка кричала громким шепотом:
– Надевай противогазы, Анька выпустила газы!
Из здорового тела выстреливал здоровый дух «музыкального» супа. Девчонки ржали, как полоумные, и жгли стащенные с кухни спички. Потом травили анекдоты, и под завязку, в спертой духоте ночи и придушенных хохотках, болтали о мальчиках. Русалочка спала, отвернувшись к стене. Девчонки рвались за границу отрочества выспевшими грудками, округлившимися коленками, не ведая, с какой тоской будут вспоминать это беспечное время из другого – неустроенного и непутевого. Тихо жалели соседку: бедная… замухрышка увечная… кто на такую посмотрит…
Иногда из навершия раковины вылезала слезоточивая улитка – не на свет, а в сердцевинную часть рога. Лежала в сияющем лоне цвета апельсиновой корки, держа горестные мысли на привязи, как на цепи. Плакать не хотелось. Хотелось поддаться неверности ног, слабости дум, выпасть из окна, хрястнув костями. Выпустить из себя красный сок и успокоиться. Навсегда…
* * *
Девчонки ушли из детдома в жизнь крепкими ногами, счастливые и напуганные одиночным плаванием. Ушли к будущим трудам, детям, мужьям-любовникам-сожителям, а Русалочку машина увезла в Дом инвалидов. В мир равных, убогих и сверху стоящего персонала – высокомерного или сердечного, но с неизменным глянцем снисходительного одолжения.
Мечты жгли сердце, возвращаясь с чтением. Русалочка всегда любила читать, а тут особенно пристрастилась к книгам, благо автофургон «Библиотека-02» навещал каждую неделю. Библиотекарши дивились спискам, поданным этой девушкой. Кроме художественной литературы она заказывала поэтические сборники, редко востребованные словари, энциклопедии по изобразительному искусству…
Прогулкам Русалочка предпочитала погружение в книжные грезы. Странствовала по бумажным городам, по трагическим и прекрасным судьбам, полным страстей.
Ее пугали наглые взгляды некоторых молодых инвалидов. За спиною порой раздавались недвусмысленные реплики, взрывы грубого хохота в табачном дыму крыльца. Убежала бы, улетела, да не оторвать костылей от земли… Проклятые ноги.
В праздники и дни рождения разрешалось немного «употребить» в небольшом зальце-столовой для торжеств. Русалочка не переносила винный запах. Соседки улыбались фривольно, отвечали на заигрывания мужчин и сами кокетничали напропалую. Потягивали позволенный кагор неторопливо, смакуя. Традиционно – за родителей, у кого они были известны, за здоровье, которого тут ни у кого не было, за мир во всем мире, с оттенком веселых маевок, и за любовь. Убеждали расслабиться. Едва кто-нибудь начинал приставать, Русалочка уходила. Уползала в комнату, довольная тем, что весь вечер будет одна.
Подоткнув подолы, санитарки рельефно двигали увесистыми задами, добирались тряпкой в пыльные углы под тумбочками. Элита белохалатников требовала неукоснительной чистоты.
– Костыли прибери, дай тапки, подошвы вытру… Шевелись, некогда нянькаться с вами, – тормошили санитарки. В голосах ощущалась надменность, находящая здесь свое тайное воплощение. Почему-то именно женщины чаще срывали злость на калеках, если, конечно, те не были языкасты. Русалочка с детства чувствовала в обычных словах полубессознательную беспощадность «параллельной» среды, относилась к ее превосходству терпеливо, хотя терпение не означало отсутствия обиды. Они, эти женщины, не были неприкаянными обломками, выщербленными из общественного монолита. Могли вырулить на устойчивую тропу – твердые на ногу, легкие на подъем пышущего мощью тела… Калеки – не могли.
Нередко девчонки рядом плакали навзрыд, кляня окаянную судьбу. Не однажды находили подобные приступы и на Русалочку, когда внезапно всплывало самое острое воспоминание: пощечина Галины Родионовны ни за что. То есть за ее же собственные грязные подозрения. В груди что-то взрывалось, жарко плавилось с отчаянным птичьим трепыханьем, бунтуя против неведомо чего и всего вместе. Против чувства неполноценности, униженности, сиротства, опутавшего ноги колдовского невода…
После одного из таких припадков Русалочка закурила.
