Мировоззрение родителей никоим образом Ирину не интересовало, так же как и они сами — целиком и по отдельности. Начиная примерно лет с десяти, Ирина решила считать их совершенно чужими людьми, не имеющими к ней буквально никакого отношения. И никакие увещевания — ни демонстрация документов или фотографий из семейного архива, ни речи соседей, ни возмущенные крики и обиды родителей не возымели эффекта.
— Вы мне никто, — однажды заявила Ирина.
— Да как ты смеешь! — закричал отец.
— А как вы могли? — воскликнула в ответ она и ушла к себе, хлопнув дверью.
— Да что бы ты понимала! — всплеснула руками мать. — Ты же наша кровинушка!
— И плевать. Какое это имеет значение? — Ирина упрямо замотала своей рыженькой, совсем как у матери, головкой. И все. Раз и навсегда. Никто и никаким образом не смог сдвинуть ее с этих позиций. Сначала это добровольное изгнание не особенно и в глаза-то бросалось. Ну, сидит ребенок у себя в комнате. Уроки-то сделаны? А не были бы сделаны — учителя бы позвонили. Не звонят — и славно. И не очень-то хотелось.
Конечно, было бы лучше, если б дочь хоть какие-то чувства к родителям демонстрировала. Не чужие же люди. Но дочь выходила из комнаты только после того, как постоит, прислушавшись, к тишине необитаемого коридора. Пробиралась в кухню, как тень или ночной вор, кипятила чайник, доставала из холодильника вареники с картошкой или грибами — основа ее диеты лет с двенадцати. Где она брала на эти пельмени деньги — неизвестно. Впрочем, Степанида Ивановна догадывалась, отчего ее лицо загоралось яростью. Опять Адрианкина мать подкармливает. Вот ведь ни стыда, ни совести! Но со временем все остыло, и вино перешло в уксус. Все привыкли.
Адриана — лучшая подруга Ирины на все времена, как бы ни протестовали против этого Степанида с мужем — была единственной дочерью Наринэ Казарян, армянки, которая приехала в Таганрог в начале семидесятых и работала учительницей рисования в школе. Адриана и Ирина учились вместе, обе пошли в школу с шести лет, обе — в одну и ту же. Уму непостижимо, такая случайность! Впрочем, не такой уж большой город Таганрог. В общем, так получилось. Мир тесен. Но дружбу эту Степанида пыталась разрушить, видит Бог, она сделала все, что могла. А что толку.
Как только весь кошмар случился, Ирину перевели в другую школу, несмотря на все ее крики и возражения, но неприятная дружба и на этом не окончилась. Напротив, самые строгие запреты близко не появляться рядом с домом Казарянов приводили ровно к противоположному эффекту. А уж с Адрианой их вообще было водой не разлить.
Нет, Адриана не была плохой девочкой в том смысле, в котором это обычно понимается. Она не учила Иришку курить или пить. И даже напротив, скорее Наринэ могла бы опасаться негативного Иринкиного влияния — такой бурной, такой эмоциональной и подчас грубой та становилась, что просто руки опускались. Адриана же росла тихой, симпатичной и милой, своим миром уравновешивая Иринину войну. Она всегда хотела как лучше, даже если это «лучше» переезжало ее саму, как танк. Надо признать, характером Адриана пошла в мать — вечно искала компромиссы, вечно хотела всех примирить. Но в этом ли дело, если Степанида Ивановна мечтала стереть до основания воспоминания и о Наринэ, и об Адриане, вместе взятых, из головы своей дочери. Чтобы даже смутных образов их не осталось. Она и сама была бы рада о них забыть, пусть бы жили сами по себе. Пусть бы уехали к себе обратно, в Армению.
Это оказалось совершенно невозможным, что теперь, с годами, стало очевидно, но сделанного не воротишь. Не стоило и пытаться. Результат — «вы мне никто» и дочь, таскающаяся где-то целыми днями или сидящая у себя в комнате за запертой дверью. Чем она там занимается? Вдруг чем-то таким.
Ничем таким Ирина не занималась. В доме Казарянов она пристрастилась к разного рода поделкам: то рисовала, то что-то мастерила из кожи или глины. Руки у нее были что надо, ловкие длинные пальцы свободно вылепляли любые формы, ей удавалось выписывать ровные изящные узоры на глине или дереве, выбивать и выжигать контуры на коже. И комната ее больше напоминала мастерскую, чем жилое помещение. Горы обрезков, обломков пересушенных и забракованных керамических изразцов — со временем она даже стала зарабатывать своими поделками.
Однако большая часть этой информации, безусловно, делающей девочке честь, Степаниде Ивановне была неизвестна. Она знала, что дочка пачкает бумагу, что из ее комнаты периодически пахнет чем-то странным, химическим или вообще гарью.
— Не дай бог, спалит нас во сне. От нее всего можно ожидать, — жаловалась Степанида мужу.
— И за что она нас так ненавидит? — расстраивался он. — Ведь мы же всегда хотели, как лучше.
— Как лучше, — эхом повторяла Степанида. Теперь все чаще она думала, что лучше уж было вообще ничего не трогать тогда. Но кто же знал? Да и можно ли было по-другому? Этот вопрос Степаниду волновал. Можно ли было по-другому, когда случился весь кошмар? Может, сейчас все было бы по-другому, и Иришка, родная кровинушка, не смотрела бы на мать равнодушно-пустыми глазами. Но этот вопрос волнует всех родителей, так или иначе имеющих проблемы со своими взрослыми детьми, разве нет? Можно ли было вырастить детей как-нибудь иначе? Как правило, ответ на этот вопрос у всех был отрицательным. В таком случае и тут в семье Волховых все было как у всех. Они тоже не смогли иначе. Теперь уже не поправишь!
Так они и жили — вместе, но на разных полюсах жизни, вежливо общались, здоровались, даже спрашивали, нужен ли Ирине кипяточек, которого много в чайнике. И все, и не больше. Кипяточек никогда не оказывался нужен, и она отказывалась — иногда грубо, но чаще вежливо и корректно. Самое главное, все в конечном счете к этому привыкли. Нельзя же ругаться и кричать все время. Тем более что такая вежливая тишина была вполне удобной и комфортной, как любят сейчас говорить. Комфортно, что Ирина не лезла к родителям, ничего у них не просила и ни в чем их не обвиняла. Комфортно, потому что у других — у этих вечных «других», с кем постоянно приходится сравнивать свою жизнь, особенно ту, что течет медленно и сонно в таком маленьком городке, как Таганрог, — у других дети пили горькую еще со школьных лет, кричали, что им должны чего-то там дать, требовали денег на «откос» от армии. Другие путались со всяким сбродом, делали аборты или бегали в деревню к цыганам, а потом смотрели на родителей бессмысленным взглядом, и зрачки их были — ой-ей-ей! Нехорошие.
Ирина не только не требовала денег, но даже наоборот, как только окончила школу, стала сама оплачивать квартиру (соответствующую долю) и питаться отдельно — в основном каким-то сеном и капустой. Сколько она зарабатывала и каким способом — Степанида не знала, но предполагала, что немного. Иначе бы дочь не ела всякую дешевую дрянь и не одевалась бы в секондхенде. Но это было не Степанидино дело. Чужие — так чужие. Главное — Ирина никого не приводила в дом. Никогда не слушала громко музыку, предпочитая свой плеер. Ирина была удобной. А что не общается, что не считает себя их дочерью — что ж. Значит, такой ее выбор.
* * *
Внешность Ирины, довольно-таки специфическая, по большей части вызывала у местных мальчишек смех, желание подразнить и подергать за косички. То, что многие девушки о такой странной, оригинальной внешности могли только мечтать, Ирине в голову не приходило. Она внешности своей стеснялась, а стесняясь чего-то, всегда начинала злиться и становиться колючей, как еж. Несколько раз Ирина оттаскивала за уши местных пацанов и расцарапывала им лица из-за неосторожно брошенных в ее адрес слов. Со временем от нее отстали и не трогали, даже когда она стала носить странные одежды, огромные свитера, замшевые пиджаки и цветастые рубашки в этническом стиле. А она считала, что так сохраняет верность самой себе. Адриане казалось, что подруга просто прячется за этими нелепыми кричащими слоями ткани, за всем этим ребячеством. И после двадцати лет Ирина оставалась подростком и выглядела на пятнадцать.
