Филипп вышел из ванной. Она приникла к нему, уткнулась мокрым носом в его белый банный халат. Он посадил ее на колени и крепко обнял.
— Все пройдет, все пройдет, — шептал он, целуя ее в макушку. — Мы ничего не могли больше для нее сделать. Она не умела жить одна…
— О! Почему я не осталась с ней, нельзя было ее оставлять…
— Никто не мог предположить такого развития событий. Ей всегда хотелось чего-то большего, чем просто жизнь, и она это получила. Ни моя любовь, ни твоя не могли бы ее ни насытить, ни вылечить. Тебя не за что себя винить, Жозефина.
— Я понимаю, но все равно не могу удержаться…
— Так обычно и бывает. Но подумай хорошенько, и ты поймешь. Я долго жил с ней, я был готов все ей отдать. И отдавал. Она была как бездонный колодец. Ей всегда было мало. Может, она с ним нашла свой собственный рай…
Он словно уговаривал себя: его явно терзали те же угрызения совести, что и Жозефину.
— Только что звонила Гортензия, она присмотрит за Александром и Зоэ. Я звонила нашей дорогой матери и сказала, что если ее интересуют подробности, пусть позвонит тебе. Нет у меня сил с ней разговаривать.
— Я говорил с Кармен. Она придет на похороны.
Он составил список людей, которых нужно обзвонить. Жозефина подумала, что нужно сообщить Ширли. И Марселю с Жозианой.
— Они не придут, если там будет твоя мать, — заметил Филипп.
— Нет, конечно, но позвонить-то им надо.
Они умолкли и некоторое время сидели обнявшись. И думали об Ирис. Филипп размышлял о том, что она умерла и унесла в могилу свои секреты, что он по сути очень плохо знал эту женщину, так долго бывшую его женой. Жозефина вспоминала разные истории из детства, перед глазами проносились обрывки сцен, разговоры, давно забытые лица…
Так они и сидели, прижавшись друг к другу.
— Не могу поверить, — сказала Жозефина. — Всю жизнь она была рядом. Всегда. Она была частью меня.
Он ничего не ответил, лишь обнял ее еще крепче.
Жозефина позвонила Марселю. Подошла Жозиана, которая взбивала майонез и поэтому попросила подождать две минуты. Телефоном тут же завладел Младший. Жозефина услышала, как Жозиана кричит: «Младший! Положи сейчас же телефон», но он не послушался и пролепетал в трубку:
— Зефиня! Сё намальня?
Жозефина обомлела.
— Ты уже разговариваешь, Младший?
— Дяяяя…
— Ты очень развит для своего возраста, малыш!
— Зефиня! Не пась! Илис сисяс на небе!
— Младший! — Жозиана отняла трубку и извинилась. — Я не хотела испортить майонез… Наконец-то объявилась! От тебя сто лет ни слуху ни духу!
— Ты не читала газеты?
— Думаешь, у меня есть время? Я верчусь как волчок, не продохнуть. Ношусь с малышом по всему городу. Он тащит меня в музеи! Человеку полтора года! Ни минуты свободной! Все-то ему прочти, все ему объясни! Завтра идем на кубистов! А Марсель в Китае! Знаешь, я тут болела. Очень страшно болела. Странная такая болезнь. Все было как в кошмарном сне… Я тебе расскажу. Надо вам обязательно к нам прийти с девочками…
— Жозиана, я хочу сказать тебе, что Ирис…
— О ней вообще никогда ничего не слышно. Мы для нее слишком простецкие, видать.
— Она умерла.
Жозиана вскрикнула, а Жозефина услышала, как Марсель Младший повторяет: «Илис сисяс на небе, ей холясё».
— Но как такое могло случиться? Когда я расскажу Марселю, он брякнется в обморок!
Жозефина упавшим голосом начала рассказ. Жозиана прервала ее:
— Не мучайся, Жози. Это довольно тяжело, ничего не скажешь… Если вдруг захочешь выплакаться, мои двери всегда открыты для тебя. Я испеку тебе пирог. Ты с чем любишь пирог?
Жозефина всхлипнула.
— Ясно, тебе не до еды сейчас, бедненькая моя…
— Ты такая хорошая, — сквозь рыдания выговорила Жозефина.
— Скажи, а ребята? Как они это восприняли? Ладно, не говори. А то опять начнешь рыдать…
— Гортензия-то… — начала Жозефина.
— Видишь, бесполезно, тебе трудно говорить. Кстати о Гортензии, скажи ей, что Марсель поехал в Шанхай и там задал жару этой самой Милене Корбье. Ну, и она во всем призналась: письма писала она, а Антуан, только не расстраивайся еще пуще, сто лет как помер, и тот крокодил уже давно его переварил. Она сама нашла его и может в этом поклясться. Кстати, у нее оттого колпак и съехал… Она все так и выложила Марселю и еще ныла, что у нее нет детей и она хотела бы удочерить твоих и потому им и писала, это как-то скрашивало ее безрадостную жизнь и создавало иллюзию материнства. Сбрендила, одно слово…
— Гортензия ее разоблачила…
— Она дельная девка, дочка твоя. Ах, вот еще! Милена эта сказала, что пакет послала тебе она, чтобы у тебя была память об Антуане, а вторая кроссовка у нее. Не знаю, может, тебе все ясно, но для меня это какой-то Гойя.
— Гойя?
— Ну да, сплошные потемки… А как там красавец Филипп, любовь продолжается?
Жозефина покраснела и посмотрела на Филиппа, который в этот момент одевался.
— Отличный мужик, прямо как мой майонез, главное тебе его не испортить!
Когда Жозефина закончила разговор, она уже не плакала, а улыбалась. Потом подумала о Младшем: какой все же необычный ребенок!
Оставалось позвонить Ширли, но Жозефина знала, что Ширли прольет бальзам на ее раны, и решила поговорить с ней позже, когда уйдет Филипп. Ширли пообещала прыгнуть в первый же самолет до Парижа.
— Не знаю, нужно ли это. Тут у нас не очень весело.
— Я хочу быть рядом с тобой. Как-то странно все же думать, что она умерла…
Слово ударило Жозефину, она сморщилась от боли. И вновь зарыдала. Ширли вздохнула и повторила — я уже еду, я скоро буду, не плачь.
— Это сильнее меня.
— Говори пока сама с собой. Ты же очень привязана к словам, слова могут тебя успокоить. Знаешь, что писал О. Генри?
— Нет… да и плевать мне на это!
— «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу»
[146]
. Это прямо про Ирис. У нее была пустота внутри, и она хотела ее заполнить. Ты ничего не могла поделать, Жози, ничего не могла поделать!
В шесть утра трое полицейских позвонили в дверь к Эрве Лефлок-Пиньелю.
Он открыл им, бодрый, свежевыбритый. В элегантной домашней куртке с подкладкой цвета бутылочного стекла. Вокруг шеи был повязан ярко-зеленый платок. Он холодно спросил у незваных гостей, чем обязан столь раннему визиту. Полицейские велели ему следовать за ними и показали ордер на арест. Он высокомерно поднял одну бровь и попросил не дышать ему в лицо, от кого-то из них воняет табаком.
