Она говорила, говорила… И, что интересно, в разговорах с ним отрабатывала свою диссертацию, искала аргументы, проверяла их на нем.
У нее вошло в привычку приходить к консьержке с тетрадкой, куда она записывала свои мысли. А мысли приходили ей в голову, пока она орудовала кистью, или валиком, или скребком, или рашпилем, или стамеской, или когда обдирала себе пальцы о паркет. Здесь идей возникало куда больше, чем за компьютером. Если долго сидишь и думаешь, поневоле тупеешь. Мозг — часть тела, и именно тело дает мозгу энергию. Например, когда бегаешь по утрам. Может, тот незнакомец на озере потому и ходит кругами? Ищет слова для романа, песни, трагедии из современной жизни?
Под конец мсье Сандоз всегда говорил:
— Чудна́я вы женщина. Мне вот любопытно, что думают мужчины, когда с вами знакомятся?
Ей хотелось спросить: «А вы? Что вы обо мне думаете?» — но она не решалась. Еще подумает, что она напрашивается на комплимент. Или ждет, что он пригласит ее в кафе в обеденный перерыв, возьмет за руку, будет нашептывать нежные слова и поцелует. Она хотела целоваться только с одним мужчиной. Целоваться с которым было запрещено.
Они вновь принимались за работу. Шпаклевали, штукатурили, белили, красили, покрывали лаком, убирали строительный мусор.
Нередко их разговор прерывала Ифигения:
— А знаете, мадам Кортес, что можно сделать, когда все будет готово? Позвать в гости жильцов нашего дома. Это будет simpático, нет?
— Да, Ифигения, muy simpático…
[81]
Ифигения с нетерпением ждала прибытия мебели. Спала, открыв все окна, чтобы выветрился запах краски. Наблюдала за эволюцией своего душа, из которого мсье Сандоз решил сделать ванную. Раздобыл где-то старую ванну и умудрился ее установить. Оставлял ей проспекты, чтобы она выбрала кран. Она колебалась между шаровым и керамическим смесителем.
— Ой, жильцы завидовать будут, придираться начнут…
— Потому, что вы из каморки сделали маленький дворец? Да им бы, наоборот, стоило возместить вам расходы! — возмущался мсье Сандоз.
— Плачу не я, это она за все платит, — шептала Ифигения, указывая на Жозефину, которая отрывала старый плинтус.
— Повезло же вам в тот день, когда вы тут поселились!
— Ну не может же все время не везти, это утомительно, — говорила Ифигения и, по обыкновению звучно фыркнув, выскакивала за дверь.
Однажды утром Ифигения позвонила в дверь Жозефины, чтобы отдать почту: письма, газеты и какую-то посылку.
— Мебель еще не привезли? — спросила Жозефина, рассеянно взглянув на всю эту кучу.
— Нет. Скажите, мадам Кортес, вы не забыли, что на следующей неделе собрание жильцов?
Жозефина покачала головой.
— Расскажете, что они будут говорить, ладно? По поводу праздника… По-моему, это для всех было бы хорошо. Некоторые тут по десять лет живут и до сих пор не знакомы. А вы, если хотите, позовите кого-нибудь из родных.
— Я позову сестру. Заодно она мою квартиру посмотрит.
— А закупаться для праздника поедем в «Интермарше»?
— Договорились.
— Приятного вам чтения, мадам Кортес: по-моему, это книжка, — добавила Ифигения, указывая на посылку.
Посылка была из Лондона. Почерк незнакомый.
Гортензия? Она переехала на новую квартиру, не ужилась с соседкой. Время от времени звонила. У нее все хорошо, стажируется у Вивьен Вествуд, уже три дня работала в ее мастерской и совершенно счастлива. Видела первые модели новой коллекции, но не имеет права рассказывать. Научилась делать стальные косточки для корсетов, обтягивать их тонкой тканью, мастерить огромные шляпы и кружевные манишки. Все пальцы в крови. «Уже думаю о следующей стажировке. Ты можешь спросить у Лефлок-Пиньеля, что бы он посоветовал, или лучше мне самой ему позвонить?»
Жозефина осторожно открыла посылку — что это? Выкройка платья, нарисованного Гортензией? Брошюра о пагубном влиянии сахара на английских школьников с предисловием Ширли? Альбом с фотографиями прыгающих белок от Гэри?
Это была книга. «Жили-были девять холостяков» Саши Гитри. Редкое издание в переплете из вишневой кожи. Она взглянула на форзац. На белом листе резко выделялись длинные буквы, написанные черными чернилами: «Можно смутить того, кто любит вас, но не того, кто желает вас. Я люблю тебя и желаю тебя. Филипп».
Она прижала книгу к груди и зажмурилась от ослепительного счастья. Он любит ее! Любит!
Она поцеловала обложку. Снова закрыла глаза. Она обещала звездам… Она станет монахиней-кармелиткой и скроется в вечном молчании за решетками монастыря.
Официантка была в белых теннисных туфлях, черной мини-юбке, белой футболке и маленьком передничке. Белокурые волосы собраны на затылке. Она сновала по кафе, кружила между столиками, скользила от клиента к клиенту, и казалось, что у нее две пары ушей — заказы сыпались со всех сторон, и две пары рук — она разносила по нескольку блюд, ни разу ничего не опрокинув. Час был обеденный, все спешили. В заднем кармане ее мини-юбки лежал блокнот, на котором болталась ручка. По лицу блуждала широкая улыбка, словно она, обслуживая клиентов, думала о чем-то своем. «О чем она думает, отчего так счастлива?» — спрашивал себя мсье Сандоз, изучая меню. Он решил взять дежурное блюдо, сосиски с пюре. Люди редко улыбаются просто так. Как будто знают какой-то секрет. Интересно, у всех есть какой-нибудь секрет, который делает их счастливыми или несчастными? И хочу ли я узнать секрет этой девушки? Да, конечно…
— Что будете заказывать? — спросила девушка, остановив на нем взгляд своих ясных серых глаз.
— Дежурное блюдо. И стакан воды.
— Вина не надо?
Он помотал головой. Он больше не пьет вина. Алкоголь затянул его в болото. Из-за него он потерял работу инженера, жену и сына. Сына недавно вернул и больше не выпьет ни капли. Каждое утро он вставал и говорил себе: продержусь до вечера, и каждый вечер ложился, повторяя: вот еще день продержался. Он не пил уже десять лет, но знал, что желание выпить никуда не исчезло. Рука сама собой, как автомат, тянулась к стакану…
— Валери! — раздался голос из-за стойки. — Два кофе и счет на шестой столик!
Блондинка убежала, кинув на ходу: «Одну порцию сосисок!»
Значит, ее зовут Валери. Валери — улыбку подари, Валери — со мной поговори, юная, не больше двадцати, приветливая, милая Валери. Валери склоняется к двум мужчинам, которые кончают обедать. Один красивый, хорошо одетый, ухоженный, хоть сейчас на первую страницу «Фигаро Экономик», зато второй похож на бешеную стрекозу. Дергается, вздрагивает, моргает, словно вылез из темноты на свет. Вцепился в приборы длинными, узкими, похожими на лезвия ножниц пальцами, навис тощим торсом над тарелкой. Кожа на лице — словно прозрачная пленка, все сосуды видны, а когда он сгибает руку, становится страшно, как бы она не переломилась.
