– Пошли, Том, присядь со мной. Сдались тебе эти табуреты, дырку только в жопе рассверлишь.
Я снял куртку и повесил на деревянный крючок у двери. Теперь я разобрал другие запахи – духов, хрустящего картофеля, сырой кожи.
– Ну, и как там оно продвигается? Держи бухло. Спасибо, Джонни.
Я отхлебнул пива и пригубил виски. Пиво горчило, виски скользнуло по пищеводу, как жидкий огонь. Но после улицы это было очень приятно.
– Одно я знаю наверняка, приятель. После аварии Фила Муна, держу пари, Анна не очень-то тобой довольна, а?
– Тут ты угадал. – Я снова пригубил виски.
– Да чего там гадать... А про коллинзовского ребенка слышал?
– Да. Он по-прежнему... собака? Ли улыбнулся и допил свое пиво:
– Да уж наверно. До последнего по крайней мере момента. Но сейчас все так быстро меняется, хрен его знает, короче. – Отпив виски, он перестал улыбаться, – Скажу тебе одну вещь, приятель: это меня чертовски пугает.
Я сгорбился над столом и постарался говорить как можно тише:
– Но тебя-то почему, Ричард? Я могу понять остальных и чего они боятся, но ты-то нормальный, – Я приблизил голову вплотную к нему и перешел на шепот.
– Нормальный, мать его так! Ну да, я–то нормальный, но жена – нет, и дети тоже. Знаешь, что недавно с Шарон было? Неделю назад поворачиваюсь утром, а на подушке рядом, верь не верь, лежит чертова Кранг!
Я ничего не сказал, но поверил. Сам же тогда и видел, за ужином.
– Кроме шуток, Том! Ни с того ни с сего куда ни плюнь – сплошные маршалловы персонажи! Мало того что дневники врут, так теперь еще и все перемешивается не разбери-пойми! А Коллинзовский малец? То он ребенок, а то глядь – чертова собака — Он схватил мою стопку виски и опрокинул себе в рот, – И что теперь, черт возьми, делать, а? Я теперь даже оборачиваться боюсь – а вдруг жена опять превратилась или кто-то из девчонок. А что, если однажды кто-нибудь так и останется черт знает кем?
– А они как к этому относятся?
– А как, черт возьми, ты думаешь? Готовы обдристаться от страха!
– И со многими уже случилось что-то не то?
Он покачал головой и перевернул стопку донышком кверху:
– Не знаю. Пока нет, но каждый боится, что следующим будет он. А меня вот что интересует: когда ты допишешь наконец свою чертову книгу?
Музыкальный автомат все играл, но разговоры вокруг смолкли.
Я подавил зевок, и мне страшно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.
– Я уже много сделал. Но осталось еще гораздо больше, должен признаться. Не хочу врать.
– Это не ответ на его вопрос, Эбби.
– Что я могу сказать? Что вы хотите, чтобы я сказал? Что книга будет закончена через десять минут? Нет, через десять минут не будет. Вы все хотите, чтобы получилось хорошо, как следует – и в то же время чтобы прямо сейчас. Налицо явное противоречие.
– Слышь, мудила, засунь свои противоречия знаешь куда?
– Ладно, ладно, засуну! Уже засунул. Вам-то легко говорить, не вы же пишете. Но ведь если я схалтурю, то книга ничего и не изменит. Потому-то Франс и такой великий, разве не ясно? Потому-то вы все и существуете. Он владел пером, как никто другой в мире. Ну как вы не можете понять! Кто бы ни взялся делать эту книгу, он должен постараться написать не хуже... да какое там – лучше, чем писал свои книги он... Книги, дневники и всё-всё-всё. Эта книга обязана быть лучше. Обязана.
Из темных дебрей бара донесся другой голос:
– Кончай базар, Эбби. Дописывай книгу живее, и все тут, а то сделаем тебе типель-тапель, как тому, прошлому биографу.
Открылась дверь, и вошла сияющая улыбками парочка– толстячок-мужчина и такая же полная женщина. Раньше я их никогда не видел – наверно, не здешние. Нормальные.
– Не знаю уж, Долли, как называется этот городок, – проговорил мужчина, отряхивая заснеженную шляпу о брючину, – но если для меня здесь найдется выпить, это дружественная территория. Как вы тут поживаете? Собачий холод на улице, а?
Они уселись за стойку передо мной, а я так обрадовался их появлению, что готов был расцеловать. Я собрался уходить. Ричард поднял пустую стопку и медленно крутил в пальцах. Увидев, что я встаю, он ничего не сказал. Я пошел к вешалке за своей курткой и, покосившись через плечо, увидел, что толстая пара оживленно беседует с барменом.
Когда я вышел, ветер на мне живого места не оставил, но на этот раз я пил его, как амброзию. На стоянку зарулил фургон “форд-эконолайн”. Оттуда вылез Паучий Жрец из “Страны смеха” и поднял воротник драповой куртки в красную клетку. Увидев меня, он вяло махнул рукой:
– Как дела, Том? Как двигается книга? – И потрусил к дубовой двери, и так и вошел – Паучьим Жрецом.
Я остановился посмотреть, что будет дальше. Если бы не толстая парочка, все бы ничего – но они тут, и как, черт побери, объяснишь им, что это они такое видят?
Дверь распахнулась, и на улицу вылетели трое, стиснутый железной хваткой Паучий Жрец – в середке. Дверь захлопнулась, и слышалось только, как чавкает под бегущими ногами талый снег. Уже у самого фургона Мел Дуган увидел меня и замер:
– Кончай эту долбаную книгу, Эбби! Кончай, не то я отрежу твои вонючие яйца!
Я заглянул в телепрограмму – что нынче обещают для полуночников. В 23:30 показывали “Саfe de la Paix”, a сейчас было 23:25. Я достал из холодильника бутылку кока-колы и купленный в супермаркете сыр с зеленым перцем.
Телевизор был старый – “Филко”, черно-белый, с огромным экраном в деревянном корпусе. Вдобавок он отлично грел ноги холодными вечерами. Я пододвинул кресло-качалку, сервировал столик кока-колой и сыром и прислонил ноги в носках к боковой панели телевизора. Загремела музыка – смесь “Марсельезы”, “Правь, Британия” и “Лишь о тебе, моя страна...”
[104]
. Нужно помнить, что фильм был снят в 1942 году.
Вид Эйфелевой башни. Медленная панорама вдоль Елисейских Полей. Повсюду фашистские флаги. Далее монтажный кадр табачного киоска: толстый коротышка в берете продает газеты мальчишке, сигареты старику, затем вкладывает пачку журналов из-под прилавка в протянутую руку, и та берет их, но ничего не платит. Лицо коротышки, когда он передает журналы. Телячий восторг. Появляется звук, и коротышка говорит “мерси”. Камера медленно поднимается– рука, плечо, лицо. Его лицо. Он подмигивает и с журналами под мышкой удаляется от киоска. Его ждет кафе на углу.
Я держал в руке ломтик сыра и уже собирался сунуть в рот, когда вдруг заплакал.
