И может, Зван Огнелюб все-таки не имеет касательства к нападению на челны?
Велимир когда-то сказал: «Не меня бы вам Лисовином кликать, а того, который главенствует в слободе. Вот тот из всех Лисовинов Лисовин; тот небось самого Лисьего Деда за опояску заткнет». А теперь бы вот с какой стороны поглядеть: еще до ухода общинной вервеницы многие (и не сказать, чтоб какие-то особые мудрецы) успели догадаться, что добра от нынешнего весеннего плавания не будет, причем опасности ждали вовсе не от мордвы. И тем не менее Огнелюб все же решился напасть. Да еще перед этим, словно бы помогая себя уподозрить, отказался дать слобожан на общинные челны… (Ну не он сам отказался, а Ковадло — велика ль разница?). Причем не просто так — нет, мол, и все, — а с бранью, с небывалыми угрозами… Чтобы оказавшиеся вблизи родовичи лучше расслышали да запомнили? Чтобы родня погибших на мысе-когте крепче осерчала на слободу?
Как-то непохоже все это на «из Лисовинов Лисовина».
Или похоже? Может, Зван просто исполнил еще не все выдуманные им хитрые хитрости?
Ведь главное-то уподозренье твое противу Звана кроется вовсе не в его ссоре с Яромиром, не во всяческой всячине, которая только что наворачивалась тебе на ум. Главное вот в чем: запрошлой Купаловой Ночью Зван Огнелюб по-колдовски оживил убиенного тобою Кудлая. Того самого Кудлая, от рук которого тянутся изначальные ниточки-поворозочки всех нынешних черных дел.
Зачем «из Лисовинов Лисовин» это сделал?
Ты-то, дурень, воображал, будто он пытался тебя выручить. А ежели вдуматься, это с какой бы стати? Кто ты ему, чтоб изводить ради тебя редкостный ведовской цветок? И тем более кто ему щенок-недоросток, чтоб ради него…
«Это я не столько ради тебя, сколько…» Умолк тогда Огнелюб, проглотил недосказанное. Почему?
Почему…
Вот говорил давеча Яромир, что Кудлай, мол, только руки при чьей-то злоумыслившей голове. Прав старейшина, однако подумать бы: каким таким образом та неведомая голова сумела принудить руки к послушанию? Уж не для того ли Зван спас новоупокоенно-го мальца, чтобы при случае… А то и не случая ради, а зная наперед да наверняка — ежели впрямь ковательский староста умеет видеть грядущее…
Нет, конечно же, премудрый кователь не мог рассчитывать на одну Кудлаеву благодарность. Благодарность — она ведь ненадежна, она как бабий подол: легко обтрепывается, грязнится, стесняет в шагу, а при сильном ветре так и норовит вывернуться наизнанку. В дюжину дюжин раз надежнее страх. Лишь намекнуть щеноватому, какие беды ему грозят, дознайся сородичи про его послесмертие… Лишь намекнуть, что, если даже он, щеноватый, сам будет плести о себе подобное, его всего-навсего поднимут на глум; но вот ежели такой человек, как Зван Огнелюб, хоть единым словечком обмолвится — враз все поверят… Да еще втолковать бы: коль даже повезет, коль сочтенного нежитью лишь отторгнут от рода — это та же погибель. С такою славою даже одноязыкие изверги убоятся принять в захребетники, а уж всякая там мурома… слава-то (особливо худая) распространяется словно бы неким ведовским мановеньем; ей, славе-то, и дали далекие, и разноязычье — все дрын-дрова. А одиночка в чаще-матушке не жилец, это даже наищенявейшему щенку ясно.
Ясно, ясно… Да, про Кудлая все ясно.
А вот про железноголового Урмана Мечника…
Ведь «не столько ради тебя» —это все-таки хоть немного и ради тебя тоже. Так зачем Огнелюбу потребовалось спасать некоего Кудеслава от сожженья? Да небось затем же, зачем при нападении на вервеницу общинных челнов требовалось неведомым ворогам чуть ли не ценою собственных жизней щадить означенного Кудеслава. Помнится, Белоконь давеча уже растолковывал тебе это «зачем».
* * *
Ну так что, Кудеславе-друже, разобрался? Все понял, уразумел, постиг…
А ежели чуть иначе глянуть — не предубежденно к Звану, а наоборот?
Мог бы тот рассудить, что племени не с руки из-за вздорной случайности лишаться единственного умелого воина? А даже коль Огнелюб уже тогда провидел нынешние страшные дела — мог он рассудить, что хитрая злоумышленная голова по-любому приищет себе послушные руки и что нынче для общины Кудеслав со своим воинским опытом окажется несоизмеримо нужнее отсутствия в помянутой общине Кудлая… черные дела которого небось и без него бы вытворил кто-либо другой… Одним словом, могла давняя Званова недосказанность означать: «Я это не столько тебя ради, сколько ради общинного блага»? Могла.
Вот в этом-то и беда.
И так быть могло, и этак, и распропереэтак-так…
Все разумно, все правде подобно, а только сама правда меж подобий своих утерялась, кажется, напрочь.
Мечник тихонько застонал. Единственное, что он сумел понять за время своих раздумий, — это кто такие умалишенные и как ими делаются. Вот ежели СДУРУ приподнять вовсе непосильную тяжесть, в спине сразу начинается хруст да треск, словно бы через миг жилы лопнут. Нечто подобное теперь явственно слышалось Кудеславу в собственной голове.
И вместе с тем не давала ему покоя вертлявая, скользкая мыслишка — вроде бы пустяковая, постоянно теряющаяся меж чем-то более важным, но… похоже бывает с занозами: и воткнется-то незаметно, и саднит еле-еле, и наружу торчит крохотный пенечек, а как ухватишь да поволочешь — иной раз такое вылезет!.. Только вот все не удавалось Мечнику зацепиться да потащить. Цепляться-то было, почитай, вовсе не за что; лишь время от времени мелькало в памяти изувеченное страхом, кровоподтеком да мельтешением костровых бликов Кудлаево лицо — вот и вся зацепка…
А когда стало казаться, что уже вот-вот, что только задумайся хоть на самую малую чуть, только вспомни его получше, лицо Кудлаево, и… и…
И в этот-то самый миг леший сподобился дернуть за язык Векшу, о существовании которой Мечник впрямь почти позабыл.
— Скажи… — Векшин голос дрожал не то от слабости, не то от переполнявшей ильменку отчаянной решимости (а всего скорей, и от того, и от другого). — Скажи, ты детей любишь?
Вопрос был до того не к месту, что Кудеслав едва не уронил весло.
— К-каких детей? Чьих? — промямлил он, оборачиваясь.
Лицо Векши оказалось под стать ее голосу. Бледное, взмокшее от напряжения; губы посерели, дрожат; глаза — что плошки… Хорошо хоть кровь с подбородка успела смыть, а то б недолго было испугаться ее… Впрочем, Мечник и так испугался — не ильменку, конечно, а за ильменку.
Векша натужно скривилась, будто слова застревали у нее в горле:
— Вот если бы у нас были дети… Ты бы хотел? Словно обрадовавшись негаданной забаве, течение принялось шустро разворачивать брошенный на его волю челнок поперек реки. Успело бы развернуть — тут бы и опрокинуться утлой лодочке. Конечно же, Кудеслав понимал это, однако лишь едва ли не в последнее мгновенье сумел он заставить себя отвернуться от ильменки и вновь заработать веслом.
— Глупая, — вымолвил он наконец, — конечно, хотел бы. Кто ж такого не хочет? Только вот первого придется Белоконю отдать.
