Я не отвечал. Она приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. А лунный луч скользил, высвечивая серебром по черни, прелестные линии: висок, скулу, шею, грудь.
Я улыбнулся, ласково проведя пальцем по изгибу ее плеча.
– Как я могу думать и отвечать тебе, когда ты так прекрасна?
– Очень просто можешь, – не двигаясь, отозвалась она с ответной улыбкой. – Почему ты это скрываешь от меня? Потому что там осталось еще что-то, я угадала? И это принадлежит будущему?
Итак, провидение или догадка, но она знает. Я сказал:
– Да, ты права. Осталась одна тайна, одна-единственная. И ты права, она принадлежит будущему. Я и сам видел это лишь смутно, но когда-то, еще до того, как Артур стал королем, когда меч уже был найден, но еще не поднят и грядущее таилось за стеною огней и видений, я произнес для Артура пророчество... Я и сейчас его помню.
– Помнишь?
И я повторил:
– «Я вижу мирный солнечный край, по долинам зреют хлеба, и селяне беспечно обрабатывают землю, как во времена римлян. Я вижу, как меч тоскует в бездействии, и дни мира сменяются днями вражды и раздоров, и жаждет подвига тоскующий меч и взыскующий дух. Быть может, для того бог и отнял у меня Грааль и копье и спрятал их под землею, чтобы в один прекрасный день ты мог отправиться на поиски ненайденных сокровищ Максена. Но нет, не ты, а Бедуир... это его дух, а не твой, изголодается и возжаждет и будет искать утоления в ложных источниках».
Потянулось долгое молчание. Я не различал в ночи ее глаз – они были полны лунным светом. Наконец она прошептала:
– Грааль и копье? Сокровище Максена, снова спрятанное под землею, чтобы кто-то подвигнулся на их поиски, как ты подвигнулся на поиски меча? Но где они? Скажи мне, где?
Она была охвачена нетерпением; не трепетом, а простым нетерпением, как бегун в виду цели. Когда она узрит чашу и копье, сказал я себе, она склонит голову перед их святостью. А пока она всего лишь дитя и, как дитя, видит в магических предметах лишь орудия, дающие ей силу. Но я не сказал ей: «Это будет тот же подвиг, ибо что проку в мече власти без утоления духа? Вместо всех королей теперь один Король. И настало время, чтобы вместо всех богов был один Бог, в Граале же заключена эта единственность, и люди будут ее искать, и умирать за нее, и, умирая, обретать жизнь».
Ничего этого я ей не сказал, но лежал молча, а она смотрела на меня и ждала. Я чувствовал исходящую от нее силу, это была моя прежняя сила, но теперь у нее ее больше, чем у меня. Сам я ощущал только усталость и печаль.
– Скажи же мне, мой любимый, – настойчиво шептала она.
И тогда я сказал ей. Улыбнулся и мягко произнес:
– Я сделаю больше. Я отвезу тебя туда и, что там можно будет увидеть, все тебе покажу. То, что еще осталось от сокровищ Максена, покоится под землей в разрушенном храме Митры в Сегонтиуме. И это – все, что я еще могу тебе подарить, моя дорогая, кроме своей любви.
Помню, она в ответ прошептала:
– Ее мне довольно, даже без всего остального. И, пригнувшись, прижала губы к моим губам. После того как она заснула, я еще лежал и смотрел на луну: полная и яркая, она словно застыла на месте в раме окна. И вспомнилось мне, как давным-давно, ребенком, я верил, что, если вот так глядеть на луну, исполнятся твои самые горячие мечты. О чем я тогда мечтал: о провидческом даре, служении, любви, – я уж и не помнил. Все это осталось в прошлом. Теперь самая моя горячая мечта покоилась подле меня, объятая сном. Ночь, пронизанная лунным светом, не содержала будущего, спала без видений. И только звучали, как шепоты прошлого, отдельные голоса.
Голос Моргаузы, ведьмы, изрыгающей на меня свое проклятье: «А тебе так уже не страшны женские чары, принц Мерлин? В конце концов и ты попадешься». И, заглушая ее, – голос Артура, рассерженный, громкий, исполненный любви: «Я не желаю, чтобы тебе причиняли зло». А потом: «Ведьма или не ведьма, любишь ты ее или нет, она получит от меня по заслугам».
Я прижал к себе ее юное тело, бережно поцеловал спящие веки. И произнес, обращаясь к призракам, к голосам, к пустому лунному свету: «Срок настал. Отпустите меня с миром». И, предав душу мою в руки бога, направляющего меня все эти годы, приготовился погрузиться в сон.
Это – последняя в моей памяти правда; все прочее – лишь видения в непроглядной тьме.
2
Маленьким, когда я жил в Маридунуме, я спал со своей нянюшкой во флигеле для слуг во дворце моего деда. Наша комнатка находилась в нижнем этаже, а за окном росло грушевое дерево, в ветвях которого по вечерам заводил песенку дрозд, а потом на небе загорались звезды, совсем как маленькие светочи среди листвы. Я, бывало, подолгу лежал в ночной тиши и любовался ими, прислушиваясь, когда же раздастся музыка сфер, которую, как мне говорили, издают звезды, вращаясь в небесах.
И вот теперь я ее услышал. Укутанный в теплые покровы, я лежал, как можно было догадаться, в паланкине, который мерно покачивался на ходу под ночным небом. Меня обнимала глубокая тьма, и лишь высоко вверху, где изгибался небесный свод, плыли мириады золотых огоньков, и каждый мелодично звенел, как крохотный колокольчик. Я был одно с землей, которая качалась и пульсировала в лад с биением моего сердца, и одно с великой тьмой, которая стояла надо мною. Может быть, у меня даже были закрыты глаза. Последнее мое видение, смутно подумалось мне, и моя сбывшаяся мечта. Ведь я всегда мечтал услышать перед смертью музыку, которую издают звезды...
Потом я осознал, где нахожусь. Меня окружали люди – я слышал приглушенные голоса, но они долетали до меня словно бы издалека, как бывает, когда горишь в лихорадке. Слуги опускали и поднимали паланкин, я ощущал тепло их рук, а то, что казалось мне пульсом, – это был стук их подошв по земле. И было это не видение под музыку сфер – просто беспомощного, вполне земного больного старца медленно, осторожно везли домой, а он был нем и недвижен. И музыка сфер была на самом деле всего лишь позвякиванием бубенчиков на упряжи мулов.
Сколько это продолжалось, я не могу сказать. Наконец после долгого подъема паланкин выровнялся. Меня приветливо встретил огонь под теплыми сводами. Здесь были еще какие-то люди, отовсюду слышались голоса, кто-то плакал. И я каким-то образом понял, что после еще одного приступа падучей болезни меня доставили в Брин Мирддин.
Потом опять все спуталось. Иногда мне казалось, что я все еще путешествую вдвоем с Вивианой – показываю ей улицы Константинополя или гуляю с нею по горам под Бейрутом. Она приносит мне питье, которое сама сварила, подносит прямо к губам. Но это не чаша, это ее губы на моих губах, у них вкус земляники, и они шепчут надо мной заклинания, а пещеру наполняет ароматный дым – это она бросает в огонь пригоршни благовоний. Всюду свечи, в их мягком колеблющемся сиянии на камень при входе в пещеру спустился и сел мой сокол и ждет, когда бог дыхнет и взъерошит его перья. У жаровни с угольями сидит Галапас и чертит для меня в пыли первую карту, а рядом, вот сейчас, стоит на коленях мальчик Ниниан и внимательно разглядывает ее своими нежными, задумчивыми глазами. Тут он поднял голову, и оказалось, что это Артур, горячий, нетерпеливый, десятилетний, а вот Ральф, молодой и нахмуренный... а вот, наконец, и мальчик Мерлин, входящий по слову своего учителя в кристальный грот. Тут наплывали видения, они снова разворачивались передо мной, зыбкие сны, которые впервые ворвались в детскую голову вот в этой самой пещере. Но теперь Вивиана держит меня за руку и смотрит их вместе со мною, все, до мельчайшей звездочки; а потом она даст мне испить укрепляющего снадобья, и тогда Галапас, и мальчик Мерлин, и Ральф, и Артур, и Ниниан блекнут и пропадают, как призраки, ведь призраками они и были. Остаются только воспоминания, но они отныне и навсегда принадлежат ей, как прежде принадлежали мне одному.
