Подойдя к этому окошку, Борис наклонился — оно располагалось низко для его роста. За окошком сидел блеклый субъект с пепельными волосами, в круглых очках. Он считал мелочь в пластмассовой тарелочке; оторвавшись от своего занятия, он поднял ничего не выражающие глаза.
— Когда начинается ближайший сеанс? — спросил Борис, пытаясь уловить ускользающий взгляд субъекта за толстыми пыльными стеклами очков.
— Через пятнадцать минут, — бросил тот, не посмотрев на часы.
— Сколько стоят билеты?
— По-разному… На хорошие места, в центре зала — подороже, а ближе к экрану и совсем далеко — подешевле…
— Меня не интересуют, — рассердился Борис, — ваши «подороже» и «подешевле»! Я спрашиваю, сколько конкретно мы должны заплатить за два билета? В центре зала!
Оля уже расстегнула сумочку — Борис предупредил ее, что остался без денег, не вдаваясь, правда, ни в какие подробности. Но субъект в кассе ответил весьма неожиданным образом.
— Когда народу мало, мы и вовсе ничего не берем. Фильм в подарок. Вот сегодня, к примеру, пока только вы. И вот вам два билета. Бесплатно. На лучшие места. Примите в подарок от Константина Дмитриевича.
Растерянный Борис взял билеты, повертел в руках и передал Оле.
— Лучшие места для двух зрителей… Гм… А Константин Дмитриевич — это владелец кинотеатра?
— Да. Кремин Константин Дмитриевич.
— Он… Сейчас здесь?
— Не знаю. Он довольно редко здесь бывает. Но может, и здесь… В кабинете на втором этаже.
— Судя по тому, как у вас поставлено дело, — заметил Борис, — Константин Дмитриевич вряд ли получает большие доходы от этого кинотеатра…
— А это меня не касается. Я получаю свою зарплату, я билеты продаю.
— Или раздаете.
— Или раздаю… Согласно инструкции.
— Понятно. А что сегодня за фильм?
— «Все грехи мира». Вы афишу видели?
— Я спрашиваю о содержании фильма.
— Не знаю, я его не смотрел.
— Ну, а где он снят, кем, когда?
— Не знаю. Это меня не касается. Я билеты продаю…
С безнадежным вздохом Борис отвернулся от окошка.
— Пошли, Оля.
Они покинули помещение кассы. С усилием Борис открыл тяжелую дверь парадного, пропуская Олю вперед.
В фойе, как и в кассе, было совершенно безлюдно, чего, впрочем, и следовало ожидать. Пол был выложен разноцветной керамической плиткой, несложными геометрическими узорами. Кое-где уголки плиток были выщерблены. Освещалось фойе многочисленными бронзовыми канделябрами, в них горели небольшие лампочки, имитирующие свечи… Так подумали поначалу Борис и Оля, но приглядевшись, они с изумлением поняли, что свечи самые настоящие.
У стены, справа от входа в зал, возвышалась эстрада, где стояло старенькое обшарпанное фортепьяно за полуприкрытым бархатным занавесом. Перед эстрадой были в беспорядке расставлены венские стулья, штук тридцать или сорок. Глядя на эстраду, Борис без труда представил те далекие времена, когда пестрая публика в каретах и колясках, а то и на первых в городе автомобилях съезжалась в «Олимпию»… Перед сеансом раздвигался синий бархатный занавес в серебряных звездах из фольги. За фортепьяно садился пианист, и выходила певица в белом атласном платье до пола. Дамы угощались лимонадом, купленным кавалерами в буфете (вот там, слева за колоннами), а певица исполняла что-то сентиментально-томное, какие-нибудь романсы… И пианист налегал на чувствительные пассажи, воспринимая эту музыку почти всерьез, как реквием по своей неудавшейся жизни. Он мечтал блистать, и вот играет перед сеансами в «Олимпии», аккомпанируя такой же неудачнице, как и он сам. А потом он пойдет в зрительный зал, и когда засветится в темноте луч стрекочущего проектора, превратится в тапера. Под звуки его дребезжащего фортепьяно — уже другого, перед экраном — будут падать комики, злодействовать злодеи и страдать благородные героини.
Все это очень легко было представить себе здесь.
12.
Седенькая старушка у входа в зал проверила билеты Бориса и Оли так придирчиво, словно подозревала подделку. Она аккуратно оторвала корешки и кивнула, разрешая пройти.
Зал выглядел так, как должен был выглядеть зал «Олимпии» во времена Павла Ольхина. Ряды лакированных деревянных кресел, аляповатая гипсовая лепка на потолке, фортепьяно для тапера, бархатный занавес — не синий, как в фойе, а темно-бордовый. Борис и Оля, разумеется, могли сесть где угодно, но под бдительным взором контролерши они предпочли занять места, указанные в билетах — двенадцатый ряд, кресла десять и одиннадцать.
Свет медленно гас. Раздвинулся занавес, обнажая небольшой квадратный экран. Вспыхнул белый луч проектора, и на экране засветилась надпись.
«ЕДИНСТВЕННАЯ КОПИЯ ЭТОЙ ЛЕНТЫ БЫЛА ОБНАРУЖЕНА В АРХИВАХ. АДМИНИСТРАЦИЯ КИНОТЕАТРА ПРИНОСИТ ИЗВИНЕНИЯ ЗА НЕИСПРАВИМЫЕ ДЕФЕКТЫ ПЛЕНКИ И ЗА ТО, ЧТО РЯД ФРАГМЕНТОВ УТРАЧЕН».
— Что за архивы? — шепнула Оля.
— Смотри, — сказал Борис.
Фильм начался сразу, без титров. Он был цветным, но качество цветопередачи оставляло желать лучшего, как и звук. Во многих местах диалоги вообще невозможно было расслышать из-за сплошного шума и треска. На экране то и дело мелькали пятна, царапины. И без вступительной надписи было очевидно, что некоторых эпизодов недостает. Действие то обрывалось на полуслове, то возобновлялось откуда-то с середины фрагмента. Уследить за фабулой было нелегко, многое приходилось домысливать.
Насколько Борис мог разобраться, сюжет строился вокруг фигуры семнадцатилетнего скрипача по имени Николай (называвшего себя Николо с намеком на Паганини), гордого, честолюбивого и завистливого. Другими заметными персонажами были молодой композитор Станислав, пятнадцатилетняя девушка Марина и ее старший брат — священник, студент духовной академии. Этот последний, именуемый отцом Иоанном, чувственный аристократичный скептик, тем не менее, веровал искренне и столь же искренне увлекался демонологией.
Одна из первых относительно неплохо сохранившихся сцен представляла вечеринку в квартире Марины. Дело происходило летом, в вечерних сумерках. Среди прочих присутствовали Николо и Станислав. Композитор курил длинную тонкую сигару, дегустировал вино из фужера и красноречиво описывал впечатление от съеденного им накануне торта.
— Ты был бы велик, если бы музыку так писал, как о торте рассказываешь, — лениво заметил скрипач. — Тогда и в гости тебя приглашали бы не к таким бездарным ублюдкам, как эти, а…
— К тебе, что ли?
Эта реплика осталась без ответа.
Вошел священник, в черной, тщательно выглаженной рясе, с ухоженной бородкой, в очках в тонкой золотой оправе, с атташе-кейсом в руках.
