С тех пор с Корнем мы встречаемся мирно, но я стараюсь
держаться от него подальше: эта ночь не выходит у меня из головы. А он снова
оборвался, и вечно пьян, и каждый раз, скрипя зубами, спрашивает: «Ты на меня
зуб имеешь?» Видно, все перепуталось в его бедной башке.
Увидев нас, Корень покачнулся и сделал неверный шаг.
– Здорово, матросы, – проскрипел он. – Гера,
ты на меня зуб имеешь?
– Иди-иди, Корень, – сказал Иван.
Корень потер себе варежкой физиономию и глянул на нас
неожиданно ясными глазами.
– С Люськой встречаешься? – спросил он.
– Ступай, Корень, – сказал Боря. – Иди своей
дорогой.
– Иду, матросы, иду. На камни тянусь. Прямым курсом на
камни.
Мы пошли дальше молча и твердо. Мы знали, куда идем. Ведь
это, наверное, каждому известно, что надо делать, когда любимая девушка тебе не
пишет.
Мы перешли улицу и увидели нашего капитана и
женщинукорреспондента. Володя, наш Сакуненко, будто и не остывал, шел красный
как рак и смотрел перед собой прямо по курсу.
– Скажите, а что такое бичи? – спрашивала женщина.
– Бичи – это как бы… как бы, – бубнил
капитан, – вроде бы морские тунеядцы, вот как.
Женщина воскликнула:
– Ох, как интересно!..
Изучает жизнь, понимаете ли, а Володя, наш Сакуненко,
страдает.
Мы заняли столик в «Утесе» и заказали «Чечено-ингушско-го» и
закуски.
– Не переживай, Гера, – сказал Иван. – Не
надо!
Я махнул рукой и поймал на себе сочувственный взгляд Бори.
Ребята сочувствовали мне изо всех сил, и мне это было приятно. Смешно, но я
иногда ловлю себя на том, что мне бывает приятно оттого, что все на сейнере
знают о моей сердечной ране. Наверное, я немного пошляк.
Оркестр заиграл «Каррамба, синьоре».
– Вот, может быть, пойдем в Приморье, тогда зайдем во
Владик, а там, знаешь, Иван, какие девочки!.. – сказал Боря, глядя на
меня.
В зал вошел парень-корреспондент. Он огляделся и, засунув
руки в карманы, медленно направился к нам. В правом кармане у него лежало
что-то большое и круглое, похожее на бомбу.
– Не переживай, Гера, – умоляюще сказал
Иван, – прямо сил моих нет смотреть на тебя.
– Можно к вам присесть, ребятишки? – спросил
корреспондент.
Иван подвинул ему стул.
– Слушай, корреспондент, скажи ты этому дураку, какие
на свете есть девчонки. Расскажи ему про Брижит Бардо.
– А, – сказал корреспондент, –
«Чечено-ингушский»?
– Прямо сил моих нет смотреть, как он мается! –
стонущим голосом продолжал Иван. – Дурак ты, Герка, ведь их же больше, чем
нас. Нам надо выбирать, а не им. Правильно я говорю?
– Точно, – сказал корреспондент. – Перепись
доказала.
– А я ему что говорю? С цифрами на руках тебе доказывают,
дурень…
– Для поэта любая цифра – это ноль, – улыбнулся
мне корреспондент. – Ребята, передайте-ка мне нож.
Боря передал ему нож, и он вдруг вынул из кармана свою
бомбу. Это был апельсин.
– Батюшки мои! – ахнул Боря.
Парень крутанул апельсин, и он покатился по столу, по
скатерти, по пятнам от винегрета, сбил рюмку и, стукнувшись о тарелку с
бараньей отбивной, остановился, сияя, словно солнышко.
– Это что, с материка, что ли, подарочек? –
осторожно спросил Иван.
– Да нет, – ответил парень, – ведь мы на
«Кильдине» сюда приплыли, верней, не сюда, а в Талый.
– А «Кильдин», простите, что же, пришел в Талый с
острова Фиджи?
– Прямым курсом из Марокко, – захохотал
корреспондент. – Да вы что, ребята, с неба свалились? «Кильдин» пришел
битком набитый этим добром. Знаете, как я наелся.
– Эй, девушка, получите! – заорал Иван.
От «Утеса» до причала мы бежали, как спринтеры. Подняли на
сейнере аврал. Мальчики в панике стаскивали с себя робы и натягивали чистое.
Через несколько минут вся команда выскочила на палубу. Вахтенный Динмухамед
проклинал свое невезение. Боря сказал ему, чтоб он зорче нес вахту, тогда мы
его не забудем. Ребята с «Норда», узнав, куда мы собираемся, завыли, как
безумные. Им надо было еще принимать соль и продукты и чистить посудину к
инспекторскому смотру. Мы обещали занять на них очередь.
На окраине города, возле шлагбаума, мы провели голосование.
Дело было трудное: машины шли переполненные людьми. Слух об апельсинах уже
докатился до Петрова.
Наконец подошел «МАЗ» с прицепом, на котором были укреплены
огромные панели, доставленные с материка. «МАЗ» шел в Фосфатогорск. Мы облепили
прицеп, словно десантники.
Я держался за какую-то железяку. Рядом со мной висели Боря и
Иван. Прицеп дико трясло, а иногда заносило вбок, и мы гроздьями повисали над
кюветом. Пальцы у меня одеревенели от холода, и иногда мне казалось, что я
вот-вот сорвусь.
В Фосфатогорске мы пересели в бортовую машину. Мимо неслись
сопки, освещенные луной, покрытые редким лесом. Сопки были диковинные, и деревья
покрывали их так разнообразно, что мне в голову все время лезли разные
поэтические образы. Вот сопка, похожая на короля в горностаевой мантии, а вот
кругленькая сопочка, словно постриженная под бокс… Иногда в падях в густой
синей тени мелькали одинокие огоньки. Кто же это живет в таких заброшенных
падях? Я смотрел на эти одинокие огоньки, и мне вдруг захотелось избавиться от
своего любимого ремесла, перестать плавать, и стать каким-нибудь бурильщиком, и
жить в такой вот халупе на дне распадка вдвоем с Люсей Кравченко. Она
перестанет относиться ко мне как к маленькому. Она поймет, что я ее постарше,
там она поймет меня. Я буду читать ей свои стихи, и Люся поймет то, что я не
могу в них сказать. И вообще она будет понимать меня с полуслова, а то и совсем
без слов, потому что слова бедны и мало что выражают. Может быть, и есть такие
слова, которых я не знаю, которые все выражают безошибочно, может быть, они
где-нибудь и есть, только вряд ли.
Машина довезла нас до развилки на зверосовхоз. Здесь мы
снова стали голосовать, но грузовики проходили мимо, и с них кричали:
– Извините, ребята, у нас битком!
