Ребята маленькие, все почти были с тридцать шестого года, а
я-то лоб, балда, надо было чисто сработать, а я со страху прямо к бутылкам
полез, и ребята за мной.
Все равно другой такой ночки у меня в жизни не было, да и не
будет. Мы лежали на полу, и хлестали шоколадный ликер, и прямо руками хватали
икру, и все было липким вокруг и сладким, и прямо была сказка, а не ночь, и так
мы все и заснули там на полу, а утром нас там и взяли, прямо тепленьких.
И поехал я, Петя, из Питера осваивать Дальний Север. Жизнь
моя была полна приключений с тех пор, как я себя помню, а с каких пор я себя
помню, я и сам не знаю. Иногда мне кажется, что тот, кого я помню, это был не
я. И вообще, что такое, вот выпили мы сегодня в складе, и этого уже нет; вот я
сигаретку гашу, и этого уже нет, а впереди темнота, а где же я-то?
Тут такой сон находит, что просыпаешься от стука, будто
чокнутый, будто тебя пыльным мешком из-за угла хлопнули, страх какой-то,
хочется бежать.
– Эй, Корень, тебе повестка пришла, – сказали из
коридора. Понятно, шуточки, значит. Так надо понимать, что в парикмахерскую мне
пришла повестка. – Слышь, Корень, повестка тебе!
– Сходи с этой повесткой куда-нибудь, – ответил
я, – и поменьше ори: тут Петечка спит.
А может, в милицию повестка? Вроде бы не за что.
Я встал и взял повестку. Это был вызов на телефонную
станцию, междугородный разговор. Ничего не понимаю, что за чудеса?
Я пошел в умывалку и сунул голову под кран. Струя била мне
по темени, волосы нависли над глазами, мне было знобко и хорошо, так бы весь вечер
и просидел здесь, под краном.
Потом снова прочел повестку. «Приглашаетесь для разговора с
Москвой». И тут я понял – это штучки моего папаши. Ишь ты, профессор, что
выдумал! Мало ему писем и телеграмм, так он еще вот что придумал – телефонный
переговор.
Папаша мой нашелся год назад, верней, он сам нашел меня.
Честно, Петька, я раньше даже в мыслях не держал, что у меня где-то есть пахан.
Просто даже не представлял себе, что у меня кто-нибудь есть, папа там или
кто-нибудь еще.
Оказывается, жив он, мой папаша, профессор по званию, член
общества какого-то, квартира в Москве, понял? Он у меня в тридцать седьмом году
загремел и шестнадцать лет, значит, на Колыме припухал. Рядом мы, значит, с ним
были три года – я на Нере, а он где-то возле Сеймчана. Не любил я тогда этих
контриков. Вот суки, думал, Родину, гады, хотели распродать япошкам и фрицам.
Оказывается, ошибочка получилась, Петь. Чистую ошибочку допустил культ
личности. С батей моим тоже, значит, чистый прокол получился. Юриспруденция не
сработала, так ее растак.
Петька спал. Я оделся и отправился на почту. В коридоре
пришлось остановиться – встретил охотника со шхуны «Пламя». Он завел меня в
свою комнату и поднес стаканчик.
– Ну как там у вас, на шхуне? – спросил я.
– Премию получили, – ответил охотник. –
Жалко, что тебя не было, Корень, ты бы тоже получил.
– Черт меня попутал с этими каланами.
– Да, это ты зря.
И поднес мне еще стаканчик.
– Понял, на почту иду. Отец вызывает меня на
междугородный переговор.
– Будет тебе, Корень!
– Папаша у меня – профессор кислых щей.
– Здоров ты брехать, ну и здоров!
– Ну, пока! Привет там, на шхуне.
– Пока!
– Слушай, ты что, не веришь, да? Хочешь, я тебе всю
свою жизнь расскажу? Всю, с самого начала? Я, конечно, «либертосы» не водил…
– Извини, Валя, я тут в шахматы с геологом играю. Потом
поговорим, ладно?
Луна плыла над сопками, как чистенький кораблик под золотыми
парусами. Мимо острова Буяна в царство славного Салтана. Сказочка какая-то
такая есть в стихах, кто ее мне рассказал? Говорят, завелись какие-то летающие
тарелки и летают они по небу со страшной силой. Мне бы сейчас верхом на такую
тарелочку, и чтобы мигом быть в Москве, и чтобы батя мой не надрывался в
трубку, чтоб руки у него не тряслись, а прямо чтоб сесть с ним за стол и за
поллитровочкой «Столицы» разобрать текущий вопрос.
Эх, охотник, тебе бы только в шахматы играть, не знаешь ты
ничего про мою увлекательную жизнь. Попробовал бы ты к тридцати годам заиметь
себе папочку, профессора кислых щей. И кучу теток. И двоюродную сестренку,
красотку первого класса. Попробовал бы ты посидеть с ними за одним столом.
Попробовал бы ты весь вечер заливать им про свои героические дела и про
производственные успехи. Впрочем, тебе-то что, ведь ты охотник с передовой
шхуны «Пламя», ты премии получаешь!
А знаешь, как ночью остаться в квартире вдвоем с таким
профессором, с таким, понимаешь, членом общества по распространению разных
знаний. Вот ты меня называешь бичом, а он небось и слова-то такого не знает. Я
бы тебе рассказал, охотник, как он меня спросил: «Значит, ты моряк, Валя?
Выходит, что ты стал моряком?»
Да, я моряк, я рыбак, балда я порядочная. Что ты хочешь,
чтоб я ему рассказал, кто я такой, да? Как меня с «Зюйда» выперли и как с
плавбазы меня выперли, да? Может, мне про Елисеевский магазин ему рассказать?
«Ах, Валька, Валька, что такое счастье?» – спрашивает мой
отец и читает какие-то стихи.
А для меня, охотник, что такое счастье? Ликером налиться до
ушей и безобразничать с икрой, да?
«Неужели ты ничего не помнишь? – спрашивает
отец. – Нашей квартиры в Саратове? Меня совсем не помнишь? А маму?»
Что я помню? Кто-то вытаскивал стол и ставил на него стул,
влезал и снимал мою резинку. Потолки были высокие, это я помню. Подожди,
охотник, вот что я еще помню – патефон. «Каховка, Каховка, родная винтовка,
горячая пуля, лети…» А маму я не помню. Помню милиционера в белом шлеме и
мороженое, которое накручивали на такой барабанчик, а сверху клали круглую
вафлю. И помню, как в детском доме дрались подушками, как в спальне летали во
все стороны подушки, как гуси на даче. Вот еще дачу немного помню и озеро. А
гуси не летают. Ты небось и не видел никогда, охотник, материковых гусей, белых
и толстых, как подушки.
«Когда ты еще приедешь, Валентин? – спрашивает
отец. – Переезжай ко мне. Ты моторы знаешь, технику, устроишься на работу.
Женишься…»
И сейчас он все мне пишет без конца – приезжай. А как я
приеду, когда у меня ни галстука, ни штиблет и грошей ни фига?
Мне бы чемодана два барахла, и сберкнижку, и невесту,
девочку такую вроде Люськи Кравченко, тогда бы я приехал, охотник.
Господи, и чего он меня нашел, на кой он меня, такое добро,
нашел, этот профессор?
