«Как использовать численный перевес».
«Кухня Рэя Мейера».
«Японская подача».
Я, центральный нападающий Виктор Колтыга, разносторонний
спортсмен и тренер не хуже Рэя Мейера из университета Де-Поль, я отправляюсь в
путь и вновь в Колорадо-Спрингс, с клюшкой, сделанной своими руками… Хм… «Можно
ли играть в очках?» Ага, оказывается, можно – я в специальных, сделанных своими
руками очках прорываюсь вперед; короткая тактическая схема Колтыга –
Понедельник – Месхи – Колтыга, вратарь проявляет поспешность, потом совершает
ошибку, и я забиваю гол при помощи замечательной японской подачи. И Люся
Кравченко в национальном финском костюме подъезжает ко мне на коньках с букетом
кубанских тюльпанов.
Разбудили нас Чудаков и Евдощук. Они, как были, в шапках и
тулупах, грохотали сапогами по настилу, вытаскивали свои чемоданы и орали:
– Подъем!
– Подъем, хлопцы!
– Царствие небесное проспите, ребята!
Не понимая, что происходит, но понимая, что какое-то ЧП, мы
сели на койку и уставились на этих двух безобразно орущих людей.
– Зарплату, что ли, привез, орел? – спросил
Евдощука Володя.
– Фигушки, – ответил Евдощук, – зарплату
строителям выдали.
В Фосфатогорске всегда так: сначала выплачивают строителям,
а когда те все проедят и пропьют и деньги снова поступят в казну, тогда уж нам.
Перпетуум-мобиле. Чего ж они тогда шум такой подняли, Чудаков с Евдощуком?
– Ленту, что ли, привезли? – спросил я. –
Опять «Девушку с гитарой»?
– Как же, ленту, дожидайся! – ответил Чудаков.
– Компот, что ли? – спросил Базаревич.
– Мальчики! – сказал Чудаков и поднял руку.
Мы все уставились на него.
– Быстренько, мальчики, подымайтесь и вынимайте из
загашников гроши. В Талый пришел «Кильдин» и привез апельсины.
– На-ка, разогни, – сказал я и протянул Чудакову
согнутый палец.
– Может, ананасы? – засмеялся Володя.
– Может, бананы? – ухмыльнулся Миша.
– Может, кокосовые орехи? – грохотал Юра.
– Может, бабушкины пироги привез «Кильдин», –
спросил Леня, – тепленькие еще, да? Подарочки с материка?
И тогда Евдощук снял тулуп, потом расстегнул ватник, и мы
заметили, что у него под рубашкой с правой стороны вроде бы женская грудь. Мы
раскрыли рты, а он запустил руку за пазуху и вынул апельсин. Это был большой,
огромный апельсин, величиной с приличную детскую голову. Он был бугрист,
оранжев и словно светился. Евдощук поднял его над головой и поддерживал снизу кончиками
пальцев, и он висел прямо под горбылем нашей палатки, как солнце, и Евдощук, у
которого, прямо скажем, матерщина не сходит с губ, улыбался, глядя на него
снизу, и казался нам в эту минуту магом-волшебником, честно. Это была немая
сцена, как в пьесе Николая Васильевича Гоголя «Ревизор».
Потом мы опомнились и стали любоваться апельсином. Я уверен,
что никто из ребят, принадлежи ему этот апельсин, не сожрал бы его. Он ведь
долго рос, и наливался солнцем где-то на юге, и сейчас был такой, как бы это
сказать, законченный, что ли, и он был один, а ведь сожрать его можно за
несколько секунд.
Евдощук все объяснил. Оказалось, что он добыл этот апельсин
в Фосфатогорске, ему уступил его в обмен на перочинный нож вернувшийся с Талой
экспедитор Парамошкин. Ну, Евдощук с Чудаковым и помчались сюда, чтобы поднять
аврал.
Мы повскакали с коек и завозились, вытаскивая свои чемоданы
и рюкзаки. Юра толкнул меня в спину:
– Вить, я на тебя надеюсь в смысле деньжат.
– Ты что, печку, что ли, топишь деньгами? –
удивился я.
– Кончай, – сказал он, – за мной не
заржавеет.
Мы вылезли из палатки и побежали в гору сообщить Кичекьяну
насчет экскурсии в Талый. Бежали мы быстро, то и дело сваливаясь с протоптанной
тропинки в снег.
– Значит, я на тебя надеюсь, Вить! – крикнул сзади
Юра.
На площадке возле костра стоял Кичекьян и хлопал рукавицами.
– Бросьте заливать, ребята, – сказал он, –
какие там апельсины! Выпить, что ли, захотелось?
Тогда мы все обернулись и посмотрели на Евдощука. Евдощук,
небрежно глядя на луну и как бы томясь, расстегивал свой тулуп. Кичекьян даже
заулыбался, увидев апельсин. Евдощук бросил апельсин Айрапету, и тот поймал его
одной рукой.
– Марокканский, – сказал он, хлопнув по апельсину
рукавицей, и бросил его Евдощуку, а тот метнул обратно. Такая у них произошла перепасовочка.
– Это вам, – сказал Евдощук, – как южному
человеку.
Кичекьян поднял апельсин вверх и воскликнул:
– Да будет этот роскошный плод знамением того, что мы
сегодня откроем нефть! Езжайте, ребята. Может быть, и мы туда на радостях
заявимся.
Мы ничего ему на это не сказали и побежали вниз. Внизу
Чудаков уже разогревал мотор. Когда едешь от нашего лагеря до Фосфатогорска и
видишь сопки, сопки без конца и края, и снег, и небо, и луну, и больше ничего
не видишь, невольно думаешь: куда это ты попал, Витек, думал ли ты, гадал ли в
детстве, что попадешь в такие края? Сколько я уже плутаю по Дальнему Востоку, а
все не могу привыкнуть к пустоте, к огромным пустым пространствам. Я люблю
набитые ребятами кузова машин, бараки и палатки, хоть там топор можно повесить.
Потому что, когда один храпит, а другой кушает мясную тушенку, а третий
рассказывает про какую-нибудь там деревню на Тамбовщине, про яблоки и пироги, а
четвертый пишет письмо какой-нибудь невесте, а приемник трещит и мигает
индикатор, – кажется, что вот он здесь, весь мир, и никакие нам беды не
страшны, разные там атомные ужасы и стронций-90.
Чудаков гнал машину на хорошей скорости, встряхивал нас на
славу. Мы стукались друг о друга и думали об апельсинах. В своей жизни я ел
апельсины не один раз. В последний раз это было в Москве года три назад, в
отпуске. Ничего, прилично я тогда навитаминился.
Наконец мы проехали Кривой Камень, и открылся лежащий внизу
Фосфатогорск – крупнопанельные дома, веревочки уличных фонарей, узкоколейка. В
центре города, голубой от лунного света, блестел каток.
