Конечно, мы были приглашены на новоселье. Мы очень
монтировались, как говорят киношники, со всем интерьером. Как ни странно,
начальники и их жены тоже хорошо монтировались. Одну я сделал ошибку: пришел в
пиджаке и галстуке. Сергей мне прямо об этом сказал: чего, мол, ты так
церемонно, мог бы и в свитере прийти. Действительно, надо было мне прийти в
моем толстом свитере.
Сергей обносил всех кофе и наливал какой-то изысканный
коньячок, а начальники, в общем-то милые люди, вежливо всему удивлялись и
говорили: вот она, молодежь, все у них по-новому, современные вкусы, но ничего,
дельная все-таки молодежь. Ужасно меня смешат такие разговорчики.
Когда мы снова вошли в столовую уже с апельсинами в руках,
Сергей сидел один. Мы подошли и сели к нему за стол. Он был мрачен, курил
сигарету «Олень», на столе перед ним стояла недопитая рюмка, рядом лежал тихо
пиликающий приемник, а возле стола на полу валялись кожаная куртка и яйцевидный
шлем. Бог его знает, что он думал о себе в этот момент, может быть, самые
невероятные вещи.
Он дал нам возможность полюбоваться на него, а потом стал
греть Катины руки.
– Доволен? – сказал он мне. – Доказал мне,
да? Высек меня, да?
– Угости меня чем-нибудь, Сережа, – попросил я.
– Пей. – Он кивнул на бутылку.
Я выпил.
– Женщине сначала наливают.
– Моя ошибка, – сказал я. – Давай, значит,
так: ты грей женщине руки, а я буду наливать женщине.
Он выпустил ее руки.
– Удивляешь ты меня, Калчанов.
Катя подняла рюмку и засмеялась, сузив глаза.
– Он тебя еще не так удивит, подожди только. Сегодня
день Калчанова, он всех удивляет, а завтра он еще больше всех удивит.
– Катя, – сказал я.
– Ты ведь думаешь, он просто так, – продолжала
она, – а он не просто так. Он талант, если хочешь знать. Он зодчий.
Я молчал, но мысленно я хватал ее за руки, я умолял ее не
делать этой вивисекции, не надо так терзаться, молчи, молчи.
– Это ведь только так кажется, что ему все
шуточки, – продолжала она. – У него есть серьезное дело, дело его
жизни…
– Неужели в самом деле? – поразился Сергей, с
удовольствием помогая Катиному самоистязанию.
– Конечно. Он дьявольски талантлив. Он талантливей
тебя, Сережа.
Сергей вздрогнул.
– Пойдем-ка танцевать, – сказал я, встал и потащил
ее за руку. – Ты зачем это делаешь? – спросил я, обнимая ее за талию.
Она усмехнулась.
– Пользуюсь напоследок правом красивой женщины. Скоро я
стану такой, что вы все со мной и разговаривать не захотите.
От нее пахло апельсиновым соком, и вся она была румяная,
юная, прямо пионервожатая из «Артека», и ей очень не шел этот тон «роковой
женщины». Мы затерялись в толкучке танцующих, казалось, что нас никто не видит,
казалось, что за нами никто не наблюдает, и мы снова неумолимо сближались.
Крутился перевернутый фужер на проигрывателе, края пластинки
были загнуты вверх, как поля шляпы, но все-таки звукосниматель срывал какие-то
хриплые, странные звуки. Я не мог различить ни мелодии, ни ритма, не разбирал
ни слова, но мы все-таки танцевали.
– Успокоилась?
– Да.
– Больше этого не будет?
Я отодвинулся от нее, насколько позволяла толкучка.
– Давай, Катерина, расставим шашки по местам, вернемся
к исходной позиции. Этот вариант не получается, все ясно.
– Тебе легко это сделать?
– Ну конечно. Все это ерунда по сравнению с теми
задачами, которые… Точка. Ведь ты сама сказала: у меня есть большое дело, дело
моей жизни.
– А у меня есть прекрасная формула: «но я другому
отдана и буду век ему верна». И кроме того, я преподавательница русского языка
и литературы.
– Ну, вот и прекрасно!
– Обними меня покрепче!
Без конца повторялась эта загадочная пластинка, ее ставили
снова и снова, как будто весь зал стремился к разгадке.
– Этот вечер наш, Колька, договорились? А завтра – все…
Не каждый день приходят сюда пароходы с апельсинами.
Горит пламя – не чадит,
Надолго ли хватит?
Она меня не щадит,
Тратит меня, тратит…
Я вспомнил тихоголосого певца, спокойного, как астроном. Мне
стало легче от этого воспоминания.
Жить не вечно молодым,
Скоро срок догонит,
Неразменным золотым
Покачусь с ладони…
Я построю города, и время утечет. Я сбрею бороду и стану
красавцем, а потом заматерелым мужиком, а потом… Есть смысл строить на земле?
Есть смысл?
Потемнят меня ветра,
Дождиком окатит.
А она щедра, щедра,
Надолго ли хватит…
А пока мы еще не знаем печали, не знаем усталости, и по
темному узкому берегу летят наши слепящие фары, и наши пузатые самолеты, теряя
высоту, опускаются на маленькие аэродромы, и в шорохе рассыпающихся льдин, гудя
сиренами, идут в Петрово и Талый ледоколы, и вот приходит «Кильдин», и мы с
Катей танцуем в наш первый и последний вечер, а что здесь было раньше, при жизни
Сталина, помни об этом, помни.
Катя была весела, как будто действительно поверила в эту
условность. Она, смеясь, провела меня за руку к нашему столу, и я тоже начал
смеяться, и мы очень удивили Сергея.
– Ты не джентльмен, – резко сказал он.
Пришлось встать и с благодарностью раскланяться. Какой уж я
джентльмен? Сергей изолировался от нас, ушел в себя, и я, подстраиваясь под
Катину игру, перестал его замечать, придвинулся к ней, взял ее за руку.
– Хочешь знать, что это такое?
– Да.
– Если хочешь знать, это вот что. Это – душное лето, а
я почему то застрял в городе. Я стою во дворе десятиэтажного дома, увешанного
бельем. На зубах у меня хрустит песок, а ветер двигает под ногами стаканчики
из-под мороженого. Мне сорок лет, а тебе семнадцать, ты выходишь из-под арки с
первыми каплями дождя.
– Простите, керя, – кто-то тронул меня за плечо.
Я поднял голову. Надо мной стоял здоровый парень с пакетом
апельсинов в руках. Это был один из дружков Виктора Колтыги, один из партии
Айрапета.
