Я вышел из треста и посмотрел на огромные сопки, нависшие
над нашим городом. Из-за одной сопки выглядывал краешек луны, и редкие деревья
на вершине были отчетливо видны, каждое деревце в отдельности. Я зашел за угол
здания, где не было никого, и стал смотреть, как луна поднимается над сопкой,
довольно быстро, надо сказать, и как на сопки и на распадки ложатся резкие
темно-синие тени и серебристо-голубые полосы света, и как получается Рокуэлл Кент.
Я подумал о том, на сколько сотен километров к северу идет этот потрясающий
рельеф и как там мало людей, да и зверей немного, и как на какой-нибудь
метеостанции сидят двое и топят печь, два человека, которые никогда не
надоедают друг другу.
За углом здания был топот и шум. Кто-то сговаривался насчет
«выпить-закусить», кто-то заводил мотоцикл, смеялись девушки.
Из-за угла вышла группа девиц, казавшихся очень неуклюжими и
бесформенными в тулупах и валенках, и направилась к автобусной остановке. Это
были девицы из Шлакоблоков. Они прошли мимо, стрекоча, но одна обернулась и
заметила меня.
Она вздрогнула и остановилась. Представляю, как я выглядел
один на фоне белой, освещенной луной стены.
Она подошла и остановилась в нескольких шагах от меня. Это
была та самая Сильвана Пампанини. Некоторое время мы молча смотрели друг на
друга.
– Ну, чего это вы так стоите? – дрогнувшим голосом
спросила она.
– Значит, из Шлакоблоков? – спросил я, не
двигаясь.
– Переживаете, да? – уже другим тоном, насмешливо
спросила она.
– А звать-то как? – спросил я.
– Ну, Люся, – сказала она, – но ведь критика
была по существу.
– Законно, – сказал я. – Пошли в кино?
Она облегченно засмеялась:
– Сначала побрейтесь, а потом приглашайте. Ой, автобус!
И побежала прочь, неуклюже переваливаясь в своих больших
валенках. Даже нельзя было представить, глядя на нее в этот момент, что у нее
фигура Дианы. Высунулась еще раз из-за киоска и посмотрела на Николая
Калчанова, от которого на стену падала огромная и уродливая тень.
Я вышел из-за угла и пошел в сторону фосфатогорского
«Бродвея», где светились четыре наши знаменитые неоновые вывески: «Гастроном»,
«Кино», «Ресторан», «Книги» – предметы нашей всеобщей гордости. Городишко у нас
гонористый, из кожи вон лезет, чтобы все было, как у больших. Даже есть такси –
семь машин.
Я прошел мимо кино. Шла картина «Мать Иоанна от ангелов„,
которую я уже смотрел два раза, позавчера и вчера. Прошел мимо ресторана, в
котором было битком. Из-за шторы виднелась картина Айвазовского „Девятый вал“ в
богатой раме, а под ней голова барабанщика, сахалинского корейца Пак Дон Хи. Я
остановился посмотреть на него. Он сиял. Я понял, что оркестр играет что-то
громкое. Когда они играют что-нибудь громкое и быстрое, например, „Вишневый
сад“, Пак сияет, а когда что-нибудь тихое, вроде «Степь да степь кругом“, он
сникает – не любит он играть тихое. В этот раз Пак сиял, как луна. Я понял, что
ему дали соло. И он сейчас руками и ногами выколачивает свой чудовищный брек, а
ребята из нашего треста смотрят на него, раскрыв рты, толкают друг друга
локтями и показывают большие пальцы. Нельзя сказать, что джаз в нашем ресторане
старомодный, как нельзя сказать, что он моден, как нельзя подвести его ни под
какую классификацию. Это совершенно самобытный коллектив. Лихие ребята. Просто
диву даешься, когда они с неслыханным нахальством встают один за другим и
солируют, а потом как грянут все вместе – хоть стой, хоть падай.
Насмотревшись на Пака и порадовавшись за него, я пошел
дальше. У меня немного болело горло, видно, простудился сегодня на участке,
когда лаялся с подсобниками.
В «Гастрономе» было полно народу. Наш трест штурмовал
прилавки, а шахтеры, авторемонтники и геологи стреляли у наших трешки и
пятерки. Дело в том, что нам сегодня выдали зарплату, а до других еще очередь
не дошла.
У меня тоже стрельнул пятерку один знакомый парень. Шофер из
партии Айрапета.
– За мной не заржавеет, – сказал он.
– Как там ваши? – спросил я.
– Все возятся, да толку мало.
– Привет Айрапету, – сказал я.
– Ага.
Он врезался в толпу, и я полез за ним.
«Подольше бы вы там чикались!» – подумал я.
Я люблю Айрапета и желаю ему удачи, но у меня просто нет сил
смотреть на него и на Катю, когда они вместе.
Я взял две бутылки «Чечено-ингушского» и килограмм конфет
под аппетитным названием «Зоологические». Засунул все это в карманы куртки и
вышел на улицу.
«Бродвей» наш упирается в сопку, в заросли кустарника, над
которыми круто поднимается прозрачный лес – черные стволы, синие тени,
серебристо-голубые пятна света. Ветви деревьев переплелись. Все резко,
страшновато. Я понимаю, почему графики любят рисовать деревья без листьев.
Деревья без листьев – это вернее, чем с листьями.
А за спиной у меня была обыкновенная добропорядочная улица с
четырьмя неоновыми вывесками, похожая на обыкновенную улицу в пригороде Москвы
или Ленинграда, и трудно было поверить, что там, за сопкой, город не
продолжается, что там уже на тысячи километров к северу нет крупноблочных домов
и неоновых вывесок, что там необозримое, предельно выверенное и точное царство,
где уж если нечего есть, так нечего есть, где уж если ты один, так один, где уж
если тебе конец, так конец. Плохо там быть одному.
Я постоял немного на грани этих двух царств, повернул налево
и подошел к своему дому. Наш дом последний в ряду и всегда будет последним, потому
что дальше – сопка. Или первым, если считать отсюда.
Стаськи дома не было. Я поставил коньяк на стол, поел
баклажанной икры и включил радио.
– В Турции непрерывно растет стоимость жизни, –
сказало радио.
Это я слышал еще утром. Это была первая фраза, которую я
услышал сегодня утром, а потом Стаська сказал:
– Куда эта бородатая сволочь спрятала мои гантели?
Он почти всегда так «нежно» меня величает, только когда не в
духе, говорит «Коля», а если уж разозлится, то – «Николай».
Не люблю приходить домой, когда Стасика нет. Да, он очень
шумный и рубашки носит на две стороны, удлиняет, так сказать, срок годности, а
по ночам он жует пряники, запивая водопроводной водой, и чавкает, чавкает так,
что я закрываюсь одеялом с головой и тихо, неслышно пою: «Га-а-дина, свинья-я,
подавись ты своим пря-я-ником…» Но зато, если бы он сейчас был дома, он
отбросил бы книжку и спросил: «Откуда заявилась эта бородатая сволочь?» А я
ответил бы: «С комсомольского собрания».
А когда мы выпьем, я говорю с ним о Кате.
