Лампочка раскачивалась, и тени наши метались по стенам и по
потолку, огромные и странные. Мы стояли и смотрели друг на друга. Нас разделял
метр.
– Хорошо бы еще цветы, а? – пробормотал я. –
А? Цветы бы еще сюда, ты не находишь? Бумажные, огромные…
– Бумажные – на похоронах, – прошептала она.
– Ну да, – сказал я. – Бумажных не надо.
Лесные фиалки, да? Вот фиалки лесные. Считай, что они здесь. Вся комната полна
ими. Считай, что это так.
Я поймал лампочку и, обжигая пальцы, вывернул ее. Несколько
секунд в кромешной темноте прыгали и расплывались передо мной десятки ламп, и
тени качались на стене. Потом темнота успокоилась. Потом появились синие окна и
темная Катина фигура. Потом кофта ее выступила бледным пятном, и я увидел ее
глаза. Я шагнул к ней и обнял ее.
– Нет, – отчаянно вырываясь, сказала она.
– Это неправильно, – шептал я, целуя ее волосы,
щеки, шею, – это не по правилам. Твой девиз – «да». Мне ты должна говорить
только «да». Ты же это знаешь.
Она сильно, резко отворачивала свое лицо. Она вся стала в
моих руках сильной, твердой, упругой, уходящей. Мне казалось, что я ошибся, что
я поймал в темноте какое-то лесное животное, козу или лань.
– Калчанов, ты подонок! – крикнула она, и я ее тут
же отпустил. Я понял, что она имела в виду.
– Да-да, я подонок, – пробормотал я. – Я все
понимаю. Как же, конечно… Прости…
Она не отошла от меня. Глаза ее блестели. Она положила мне
руку на плечо:
– Нет, Колька, ты не понимаешь… ты не подонок…
– Не подонок, правильно, – сказал я, – сорванец.
Колька-удалец, голубоглазый сорванец, прекрасный друг моих забав… Отодрать его
за уши…
– Ах! – прошептала она и вдруг прижалась ко мне,
прильнула, прилепилась, обхватила мою голову, и была она вовсе не сильной,
совершенно беспомощной и в то же время властной.
Вдруг она отшатнулась и, упираясь руками мне в грудь,
прошептала таким голосом, словно плакала без перерыва несколько часов:
– Где ты раньше был, Колька? Где ты был год назад,
черт?
В это время хлопнула дверь и в комнату кто-то вошел,
споткнулся обо что-то, чертыхнулся. Это был Стаська. Он зажег спичку, и я
увидел его лицо с открытым ртом. Он смотрел прямо на нас. Спичка погасла.
– Опять эта бородатая уродина куда-то смылась, –
сказал Стаська и, громко стуча каблуками, вышел из комнаты.
– Зажги свет, – тихо сказала Катя.
Она села на кровать и стала поправлять прическу. Я пошел и
долго искал лампочку, почему-то не находил. Потом нашел, взял ее в ладони. Она
была еще теплой.
«Да, – подумал я. – Катя, Катя, Катя! Нет,
несмотря ни на что, невзирая и не озираясь, и какое бы у тебя ни было лицо,
когда я зажгу свет…»
– Что ты стоишь? – спокойно сказала она. –
Вверни лампочку.
Лицо у нее было спокойное и ироническое. Она вдруг
посмотрела на меня искоса и снизу так, как будто влюбилась в меня с этого, как
бы первого взгляда, как будто я какой-нибудь ковбой и только что с дороги вошел
сюда в пыльных сапогах, загорелый, видавший виды.
– Катя, – сказал я, но она уже надевала парку.
Она подняла капюшон, задернула «молнию», надела перчатки и
вдруг увидела проект.
– Что это?! – воскликнула она. – Ой, как
здорово!
– Катя, – сказал я. – Ну хорошо… Ну боже мой…
Ну что же дальше?
Но она рассмотрела проект.
– Какой дом! – воскликнула она. – Потрясающе!
Я ненавидел свой проект.
– Топ-топ-топ, – засмеялась она. – Это я иду
по лестнице…
– Там будет лифт, – сказал я.
– Это твоя работа? – спросила она.
– Нет, это Корбюзье.
Я закурил и сел на кровать.
– Послушай, – сказал я. – Ну хорошо… Я не
могу говорить. Иди ко мне.
– Перестань! – резко сказала она и подошла к
двери. – Ты что, с ума сошел? Не сходи с ума!
– Для тебя у меня нет ума, – сказал я.
– Ты идешь к Сергею? – спросила она.
– Я иду к Сергею, – сказала она.
– Ну? – И она вдруг опять, опять так на меня
посмотрела.
– Считаю до трех, Колька, – по-дружески засмеялась
она.
– Считай до нуля, – сказал я и встал.
«Ну хорошо, разыграем еще один вечер, – думал я. –
Еще один фарс. Поиграем в „дочки-матери“, прекрасно. Какая ты жалкая, ведь ты
же знаешь, что наш пароль – „да“!»
Мы вышли из дому. Она взяла меня под руку. Она ничего не
говорила и смотрела себе под ноги. Я тоже молчал. Скрипел снег, и булькал
коньяк у меня в карманах.
На углу главной улицы мы увидели Стаську. Он стоял,
покачиваясь с пятки на носок, и читал газету, наклеенную прямо на стену. В
руках у него был его докторский чемоданчик.
– Привет, ребята, – сказал он, заметив нас, и
ткнул пальцем в газету. – Как тебе нравится Фишер? Силен, бродяга!
– Ты с вызовов, да? – спросил я его.
– Да, по вызовам ходил, – ответил он, глядя в
сторону. – Одна скарлатина, три катара, обострение язвы…
– Пошли к Сергею?
– Пошли.
Он взял Катю под руку с другой стороны, и мы пошли втроем. С
минуту мы шли молча, и я чувствовал, как дрожит Катина рука. Потом Катя
заговорила со Стаськой. Я слушал, как они болтают, и окончательно уже терял все
нити, и меня заполняла похожая на изжогу, на сильное похмелье пустота.
– Просто не представляю себе, что ты врач, – как
сто раз раньше, посмеивалась над Стасиком Катя. – Я бы к тебе не пошла
лечиться.
– Тебе у психиатра надо лечиться, а не у меня, –
как всегда, отшучивался Стаська.
Мы вошли в дом Сергея и стали подниматься по лестнице.
Стаська пошел впереди и обогнал нас на целый марш. Катя остановилась, обняла
меня за шею и прижалась щекой к моей бороде.
– Коленька, – прошептала она, – мне так
тошно. Сегодня у меня был Чудаков, и я послала с ним Айрапету белье и варенье.
Ты понимаешь, я…
