Я молчал. Проклятое косноязычие! Я мог бы ей сказать, что
всю мою нежность к ней, всю жестокость, которую я могу себе позволить, я отдаю
в ее распоряжение, что все удары я готов принять на себя, если бы это было
возможно. Да, я знаю, что все будет распределено поровну, но пусть она свою
долю попробует отдать мне, если может…
– Мне никогда не было так тяжело, – прошептала
она. – Я даже не думала, что так может быть.
Наверху открылась дверь, послышались громкие голоса Сергея и
Стаськи и голос Гарри Беллафонте из магнитофона. Он пел «Когда святые
маршируют».
– Катя! – крикнул Сергей. – Коля! Все наверх!
Она поспешно вытирала глаза.
– Пойдем, – сказал я. – Я тебя сейчас
развеселю.
– Развеселишь, правда? – улыбнулась она.
– Ты слышишь Беллафонте? – спросил я. –
Сейчас мы с ним вдвоем возьмемся за дело.
Мы побежали вверх по лестнице и ворвались в прекрасную
квартиру заместителя главного инженера треста Сергея Юрьевича Орлова. Я сразу
прошел в комнату и грохнул на стол свои бутылки. Я привык вести себя в этой
квартире немного по-хамски, наследить, например, своими огромными ботинками,
развалиться в кресле и вытянуть ноги, шумно сморкаться. Вот и сейчас я прошагал
по навощенному, не типовому, а индивидуальному паркету, прибавил громкости в
магнитофоне и стал выкаблучивать. С ботинок у меня слетали ошметки снега.
Стасик не обращал на меня внимания. Он сидел в кресле возле журнального столика
и просматривал прессу. Катя и Сергей что-то задержались в передней. Я заглянул
туда. Они стояли очень близко друг к другу. Сергей держал в руках Катину парку.
– Ты плакала? – строго спросил он.
– Нет. – Она покачала головой и увидела
меня. – Отчего мне плакать?
Сергей обернулся и внимательно посмотрел на меня.
– Пошли, ребята, выпьем! – сказал я.
Они вошли в комнату. Сергей увидел коньяк и сказал:
– Опять «Чечено-ингушский»? Похоже на то, что Дальний
Восток становится филиалом Чечено-Ингушетии.
– Не забывают нас братья из возрожденной
республики, – сказал я.
Сергей принес рюмки и разлил коньяк, потом опять ушел и
вернулся с тремя бутылками нарзана. Скромно поставил их на стол.
– Господи, нарзан! – воскликнула Катя. – Где
ты только это все достаешь?
– Не забывают добрые люди, – усмехнулся Сергей.
– Да у него и сигареты московские и самые дефицитные
книжки. Устроил же себе человек уголок цивилизации! – Стаська выпил рюмку
и сосредоточенно углубился в себя. – Идет, – сказал он, – пошел
по пищеводу.
Это он о коньяке.
– Ты смотрела «Мать Иоанну»? – спросил Катю
Сергей.
– Два раза, – сказала Катя, – вчера и
позавчера.
– А ты? – повернулся ко мне Сергей.
– Мы вместе с Катей смотрели, – сказал я.
– Вот как? – Он опять внимательно посмотрел на
меня. – Ну и что? Как Люцина Виницка?
– Потрясающе, – сказала Катя.
– Прошел в желудок, – меланхолически заметил
Стасик.
– Вообще поляки работают без дураков…
– Да, кино у них сейчас…
– Я смотрел один фильм…
– Там есть такой момент…
– Всасывается, – сказал Стасик, – всасывается
в стенки желудка.
– Помнишь колокола? Беззвучно…
– И женский плач…
– Масса находок…
– Неореализм трещит по швам…
– Но итальянцы…
– Если вспомнить «Сладкую жизнь»…
– А в крови-то, в крови, – ахнул Стаська, –
Господи, в крови-то у меня что творится!
Так мы сидели и занимались своими обычными разговорчиками.
Мы всегда собирались у Сергея. Здесь как-то все располагало к таким разговорам,
но в последнее время эти сборища стали напоминать какую-то обязательную
гимнастику для языка, и в этой болтовне появилась какая-то фальшь, так же как
во всей обстановке, в модернистских гравюрах на стене. Все это, по-моему, уже
чувствовали.
Я смотрел на Катю. Она печально смеялась и курила. Мне бы с
ней быть не здесь, а где-нибудь на метеостанции. Топить печь.
– Может, тебе не стоит столько курить? – сказал ей
Сергей.
И только в музыке не было фальши, в металлических звуках, в
резком полубабьем голосе Пола Анка. Я вскочил:
– Катюша! Катька! Пойдем танцевать?
Катя побежала ко мне, грохоча ботинками.
– «Они ушли чуть свет, сегодня с ними Кэт»! –
закричал я, подлаживаясь под Анка.
– Ну как же я буду танцевать в этих чеботах? –
растерянно улыбнулась Катя.
– Одну минуточку, – сказал Сергей и полез под
тахту.
Я выкаблучивал, как безумный, и вдруг увидел, что он
вытаскивает из-под тахты лучшие Катины туфельки. Он встал с туфельками в руках
и посмотрел на Катю. Он держал туфельки как-то по-особенному и смотрел на Катю
с каким-то новым, удивившим меня, дурацки-печальным выражением.
Катя насмешливо улыбнулась ему и выхватила туфельки.
Да, мы танцевали. Я показал, на что я способен.
– Ну, даешь, бородатая бестия! – кричал Стасик и
хлопал в ладоши.
– Осторожно, Колька! – кричал Сергей, тоже хлопая.
Я крутил Катю и подбрасывал ее, мне это было легко, у меня
хорошие мускулы, и чувство ритма, и злости достаточно. И танец был немыслим и
фальшив, потому что не так мне надо с ней танцевать.
Когда кончилась эта свистопляска, мы с Катей упали на тахту.
Мы лежали рядом и шумно дышали.
– Скоро мне уже нельзя будет танцевать такие
танцы, – тихо сказала она.
– Почему? – удивился я, чувствуя приближение
чего-то недоброго.
– Я беременна, – сказала Катя. – Начало
второго месяца… – Мне показалось, что я сейчас задохнусь, что тахта
поехала из-под меня и я уже качаюсь на одной спице и вот-вот сорвусь. –
Да, – прошептала она, – вот видишь… Все и еще это. – И она
погладила меня по голове, а я взял ее за руку.
