— Ладно, брателло, будешь на шухере стоять, — решил Серый. Он как-то неожиданно сделался на этот момент главным. Наверное, потому что владел зажигалкой. Да и собой он владел лучше остальных. Впрочем, Клаус не возражал. Он сам еле сдерживался, чтобы не броситься прочь, визжа во всё горло.
Ключ, которым отпирали запасной выход, подошёл и к кабинету. Серый, едва войдя, тут же проскользнул к окнам и опустил жалюзи — класс географии был специально оборудован для просмотра учебных фильмов.
Клаус принялся разгружать сумку. Первой появилась кошка — всё такая же неподвижная, расслабленная — словно тряпичная. Когти у неё уже втянулись. Клаус для чего-то взвесил её на руках и положил на первую парту. Потом достал четыре чёрные витые свечи, вставил в баночки из-под майонеза, разместил по углам учительского стола и зажёг. Затем на столе появились потрёпанная общая тетрадь, пластиковая бутылка с водой, кучка ржавых — среди них даже было несколько погнутых — гвоздей. Молоток, рулон изоляционной ленты на матерчатой основе, неширокая малярная кисть и ярко-белый комок не то ваты, не то синтепона. Клаус задвинул сумку ногой под стол и стал обматывать кошачьи лапы ватой, а поверх ваты — изолентой.
— Зачем это? — не понял Серый. — Для крепкости?
— Ты не тупи, — сказал Клаус, продолжая работу. — При чем тут крепкость? Чтобы в кровище не измазаться.
— Клёво придумал! — восхитился Серый. — А мне щас чё делать?
— Не базарить, понял? — К Клаусу вернулось ощущение собственной значимости. Он процедил: — Смотри и учись. Потом подержишь её, пока я буду приколачивать.
Серый подошёл к классной доске, постучал по ней костяшками пальцев.
— Фиг ты тут чё приколотишь, — засомневался он. — Доска-то из текстолита, а гвозди у тебя говённые. Сказал бы мне, я бы хороших взял. И то — фиг знает, войдут или нет. Дрелью бы надо сперва…
— У меня войдут, — уверенно сказал Клаус. Он закончил с кошкой, обмотав напоследок лентой морду, достал из внутреннего кармана курточки крошечный бумажный пакетик, осторожно развернул и поднес к носу.
— Ты чего? — опасливо спросил Серый.
Клаус зажал одну ноздрю пальцем и громко втянул воздух свободной. Постоял, опустив руки и тряся головой, облизнул бумажку, смял и запихал в карман.
— Ничего. Без дури нельзя, понял? — сказал он и с бульканьем отхлебнул из бутылки. Вода побежала у него по подбородку. — Иди сюда, хватай кошака. Прижмёшь брюхом к доске. Ну, шевелись, чё тормозишь?
Серый подошёл, двумя пальцами потрогал кошку и сказал:
— Блин, Клаус, ты не ругайся только. Я, короче, чё-то не могу. Прикинь, мне чё-то страхово так… Вообще шило! Ломы такие… Может, я пойду лучше? На фиг я тебе нужен?
Клаус со стуком поставил бутылку на стол, повернулся к нему и ожесточёно прошипел:
— Ты, тупой! Как я без тебя гвозди забивать буду — одной рукой что ли? Давай хватай и держи! Если ссышь, глаза закрой. Баклан, твою мать! Ур-род!…
Серый вдруг почувствовал себя совсем крошечным — может, пятилетним, а может, и того меньше. Он, обмирая, поднял тёплое мягкое тельце, двинулся обратно к доске, держа его на вытянутых руках и поскуливая: "Клаус, слушай, чувак, давай бросим это дело, а? Всё равно же ни фига не получится. Давай лучше видик из учительской уведем, а? На фиг тебе это братство дурацкое, а?" Клаус, шумно дыша через рот, глядел на кошку бешено-восторженными глазами. Молоток в его руке мотался и дёргался, как живой.
Серый вздрогнул: пальцы припечатались к холодному текстолиту.
— Брюхом. К доске! — отчеканил Клаус. — Так. Лапы врозь. Зашибись!
Он размахнулся.
Удары смолкли. Серый, опустив глаза, чтобы не видеть того, что, слегка подёргиваясь, висело сейчас на классной доске, попятился, развернулся и почти бегом ушёл на «камчатку». Там он сел лицом к двери и сгорбился.
Клаус ополоснул руки, обтёр о штаны. Отхлебнул глоток воды, прополоскал горло, сплюнул и раскрыл тетрадку.
Он начал монотонно нараспев читать, лишь изредка повышая тон — в конце фраз, а у Серого вдруг дико заломило во лбу и в затылке. Хоть вой. Замолчи, хотел крикнуть Серый. Заткнись, Клаус! Но язык наполовину вывалился наружу и болтался без толку, сухой, шершавый, как бумага. И всё-таки, всё-таки с него капало. С языка. Слюна. Или это сыпался песок? Серый поднялся и, пошатываясь, охая на каждом шагу — удары ступней о пол, даже самые осторожные, отдавались новыми вспышками боли, — поплёлся к ставшей вдруг недостижимо далёкой двери.
Клаус читал:
— Птицы воздуха белые, птицы воздуха чёрные, птицы воздуха пёстры-е… Здесь ваше сердце! Здесь! Рыбы воды белые, рыбы воды чёрные, рыбы воды пёстры-е… Здесь ваше сердце! Здесь! Гады земли белые, гады земли чёрные, гады земли пёстры-е… Здесь ваше сердце! Здесь! Саламандры огня белые, саламандры огня чёрные, саламандры огня алы-е… Здесь ваше сердце! Здесь! Здесь!… Листья воздуха живые, листья воздуха мёртвые, листья воздуха трепетны-е… Здесь ваши корни! Здесь! Струи воды живые…
Серому оставалось пройти совсем чуть-чуть, почти ничего — шаг, полшага, — когда дверь рывком отдалилась. Серый разочарованно вскрикнул. Его обдало сладким воздухом — прохладным, без душного тепла плавящегося стеарина. В возникшем на месте двери глубоком как колодец проёме стоял кто-то, серебристый от шеи до паха, и Лехиным голосом истошно вопил: Серый-серый-серый! А-а-а! Наверно, обеспокоено подумал Серый, это всё-таки брателло. Ветровка его и голос вроде его. Вот только что с ним случилось? Вниз от блескучего кокона курточки брателлы Лёхи просто не было, а было что-то ветвящееся десятками тонких грязно-зелёных прутиков, пребывающих в беспрестанном движении. И вверх от курточки Лёхи не было тоже. Только крик. Се-ерый! Се-ерый! Серы-ы-ы… Брателло! Та-а-а-ам!
Серый сделал ещё один шаг, переступил границу кабинета… и сразу стало легче. Брат приобрёл нормальный вид — серебристая ветровка, камуфляжной расцветки широкие штаны, испуганная, но бесконечно родная рожа.
— Чё ты орешь? — встряхнул Серый Леху. — Чё, ну?!
— Там тетка. В окошке тетка. Большущая. Страшная. Бля, брателло, здесь же третий этаж, как она могла, а? Брателло, надо сваливать!
— А ну, глянем, — сказал Серый. Ему было стыдно за себя ("Чё я, дряни какой-то надышался у Клауса, что ли?", — думал он), и он желал реабилитироваться. Перед братом. А в первую очередь перед собой.
— Дурак, не ходи туда. Отсюда гляди. Вон, — махнул рукой Лёха. — Третье от нас окошко. Не, не — второе! С-с-сучка… Всё ещё тута!
Серый присмотрелся — и попятился. За стеклом маячило бледное, серо-свинцовое женское лицо, словно бы подсвеченное изнутри мертвенным, серым же. Огромные чернильные глаза, гладкие чёрные волосы, зеленовато мерцающие зубы. Просвечивающие сквозь кожу тонкого с небольшой горбинкой носа червеобразные каналы ноздрей. Вишнево-чёрные губы — плоские, как раздавленные. Лицо, превосходящее размерами обычное человеческое раза в два, то приближалось, растекалось по стеклу жирным пятном — и стекло делалось мутным, то отдалялось — и становилось видно колыхание рваных сизых тряпок, вырастающих из затылка и короткой, жестоко разодранной шеи. Худые ломаные пальцы без ногтей елозили по раме, отбивая неприятный ритм, созвучный с заклинаниями Клауса, и плохо закрепленное стекло глухо дребезжало.
