Из кухни донёсся знакомый сухой хруст шагов по вафельным трубочкам. Похоже, в ней кто-то разгуливал. Кто бы это мог быть? Люсьен, озарило Якова. Полагаю, Люсьен-то мне и нужен. Он поднял пистолет крючконосого (тот с искажённым лицом, раззявив в неслышимом крике щербатую пасть, тянулся к изувеченному колену и всё не мог дотянуться), позвал: «кис-кис» и отправился проверить, действительно ли это кот.
Кухня была пуста, но шаги — шаги хрустели по-прежнему. Он хмыкнул и поковырял в ухе мизинцем. Хруст усилился и как бы раздвоился, обрёл эхо, возникающее с короткой задержкой. Да и ходили невидимки, оказывается, не как попало, а вокруг него самого. Ах, вот вы как со мной, разозлился он. А ведь со мною так не нужно. Понятно вам? Молчите? Сейчас поймёте. Он стал ждать. Когда шаги невидимки зазвучали против лица, он выстрелил. Пуля вошла в стену. Вспухло крошечное облачко, образованное клочками обоев и известковой пылью. Хруст сейчас же прекратился. Он победоносно осклабился.
Чья-то лёгкая рука опустилась на его плечо, скользнула по спине. Он рывком обернулся. Красивая, прекрасная бледная женщина в облегающем холщовом платье — длинном, узком, серо-зелёном, без ворота и рукавов, расшитом по подолу ягодами и листьями, смотрела на него с холодным интересом. У женщины были тёмные блестящие волосы, тонкий с благородной горбинкой нос, нежный подбородок и влажные бордово-коричневые губы. Глаза… Он отчего-то не мог рассмотреть её глаз, хоть это и казалось ему особенно важным.
Он влюбился в неё с первого взгляда — безнадёжно и навсегда, мимоходом подумав, что все его прежние увлечения, как мужским полом, так и женским, были, оказывается, ненастоящими. Наносными были, сиюминутными. Данью кому-то или чему-то: моде, собственной сексуальности, привычке; были только жалкой маскировкой под чувство, но отнюдь не чувством.
Он бережно взял её руку и поднёс тонкое, покрытое мягким пушком запястье к губам. Поднял глаза: "Мадам, Вы позволите?…" Женщина приоткрыла губы, ободряюще кивнула. Нет, наклонила голову — едва-едва, величественно и благосклонно. Он, обмирая от счастья, повернул руку и поцеловал ладонь.
Тёплая, мягкая, влекущая.
Секунды, только что шуршавшие падающими зёрнышками, забарабанили крупным грозовым ливнем, градом, загрохотали картечью; ударились в галоп — с взбесившимся вдруг сердцем наперегонки. Он рванул рубашку и опустил ладонь женщины себе на грудь. Прижал. В ушах ревело. В груди пылало и металось, заходилось дикой асинхронной пляской сердце. "Мадам, — взмолился он, — прошу Вас, помогите мне! Я умираю от любви к Вам!" У женщины раздулись ноздри, рот приоткрылся ещё шире, обнажая сияющие зубы.
И он наконец увидел её глаза.
Нечеловеческие.
Не-глаза.
Он вцепился в её руку, пытаясь оторвать, отбросить от себя, но опоздал. Руки, точёной женской руки уже не было. Уродливая конечность, словно целиком состоящая из трёх шишковатых, крючковатых бледно-жёлтых когтей, растущая прямо из вздувшейся гнойным нарывом половицы, быстро погружалась в его тело. Ноги его оторвались от пола, и он повис в воздухе, жалко корчась.
— Я выгляжу, как жук на булавке? — обливаясь слезами, спросил он у когтей.
— Да, — согласилась конечность, и он услышал это "да".
Он был благодарен ей за правду. Он закрыл глаза и растворился в звуках.
Звуки… о, они множились, катились лавиной, селем. К бегущим секундам добавлялись хлопки выстрелов, чей-то непрекращающийся вой, треск лопнувшей черепицы, хруст ломаемых костей… И гудящий, потрескивающий полуденным хором кузнечиков звон, звон, звон электрических высоковольтных проводов под ветром.
А когда провода лопнули, и стало пронзительно тихо, — в тишине зажурчал ручеёк.
И в самом глубоком, спокойном и порядком заиленном бочажке ручейка вылупился из икринки прежде срока крошечный лупоглазый малёк.
Ершишка.
Дневник Антона Басарыги. 11 мая, воскресенье.
02 часа 10 мин.
Небывалое дело. Пишу среди ночи. Для чего отнимаю я законное время у сна, объяснится в ходе повествования, ниже. А сперва мне хочется немного позлословить, и не оттаскивайте меня, пожалуйста, за бока и не затыкайте мне рот и не хватайте за руки — всё равно я это сделаю. Сделаю! Мне сейчас разрядка нужна. Так что, смирись с неизбежностью, читатель. Только не серчай. Согласись, на этих страницах я хозяин, и моя воля — невозбранна.
Ух, как руки чешутся! А язык так прямо раздваивается по гадючьи и — ш-ш-ш! ш-ш-ш — выстреливает сквозь зубы, и яд с него не капает даже — льётся, низвергается! Ну, я оторвусь! Трепещите, жертвы!
Итак, приступаю незамедлительно.
Поражает меня, раздражает меня и ставит в тупик манера некоторых сограждан отрицать вещи очевидные, но их понятию по каким-либо причинам недоступные. Я могу ещё простить такую твердолобость людям необразованным либо ограниченным. Пусть себе. У них комплексы, то да сё… Но тем-то, у кого голова на месте! Нет, не прощу и покусаю. Так, один мой нонешний сослуживец, отменный инженер, нипочем не соглашается с тем, что хазары были евреями. Или частично евреями. Ссылается на Пушкина Александра, понимаете, Сергеича, который хазар заклеймил неразумными. Дескать, несовместима неразумность кочевников, "буйными набегами" на жизнь зарабатывавших, с многотысячелетней мудростью сынов Израилевых и Иудиных. На мои заверения, что я знаю семитские корни Хазарского каганата наверное, сослуживец морщится так, что становится совершенно ясно: чужие знания для него никоим образом не аргумент. Обратиться же за консультацией к директору завода, еврею по рождению, историку по хобби, он не находит ни разумным, ни необходимым. По-моему, он просто дрейфит: а) оказаться в дураках, что скверно скажется на уважении со стороны товарищей; б) угодить в черносотенцы, что скверно скажется на продвижении карьеры.
Другой экземпляр, лишь отдаленно похожий на хомо (о прилагательном «сапиенс» применительно к нему никакой речи идти не может), с полной твёрдостью и даже страстью убеждал меня и прочих остальных в старшие (повторяю, не в младшие, даже не в средние — в старшие!) школьные годы, будто птица кукушка на зиму превращается в ястреба. Аргументы? Его троглодитское честное слово. Ах, нам этого недостаточно? Вот уроды, ёкарный бабай! Что ж, он — не то что некоторые скользкие отличники. Шушукаться за спинами не будет, как есть, так и рубанёт. Душу за правду-матку прозакладывает. Пожалте, невежды! У обеих птиц грудка полосатая, и есть ли видевшие живую кукушку зимой? М?… Может, ещё какие дополнительные комментарии нужны? Ага, сразу заткнулись! Чё криво лыбитесь, умники? Кто-то не согласен? — ну, айда в кулачки биться!
Кулаки у горе-орнитолога были о-го-го! — вполне троглодитские и гигантопитекские, и все с ним покорно соглашались. Как скажешь. В ястреба, так в ястреба. Хоть в птицу Магай.
(Написал и опомнился. Обещал ведь убогих не трогать, а сам… Ну, ладно, Бог со мной. Ярчайшие юношеские воспоминания — не удержался. Тоже своеобразные комплексы.)
