Николай прищурился и, приблизив ко мне лицо, пропел эдак вкрадчиво, обдавая самогонным духом: "А ты вспомни-ка, Антоха… может, тебя ранило во время прохождения службы?… в Приднестровье-то?… может, в катастрофу какую попадал?… или ещё чего?… Ну?…"
Так. (Так, так, так, говорит пулемётчик; так-так-так, говорит пулемёт.) Вон Коля на что намекает, допёр я наконец, и от этой моей сообразительности по хребту побежали, топая вразнобой сотнями ножек, неприятные мурашки. Мандраже. Артемий Трефилов, производивший над собой экзотические опыты (получается, удачно производивший), без вести пропавший на Первой мировой, и есть Живуля. Бессмертный, нестареющий, многоликий (но многоликий — не от лицо, а от личность), - Живуля. Стотридцатилетний Живуля, искренне считающий себя сейчас тридцатилетним Антоном Басарыгой. Отсюда идентичность облика современного живого меня и древнего фотоизображения его. В сущности, меня же. Что называется, решение задачи отличалось элегантностью и было неоспоримо: Я = Я.
"Повезло тебе, Тёма, со внешностью-то наконец, — сказал тихо и проникновенно Николай. — Впервые за сто лет — повезло…"
Так и сказал — "тебе, Тёма".
"Это что же получается? — пробормотал я, облизывая моментально пересохшие губы. — Давай-ка разберёмся. Буквально перед самым моим дембелем в нашей казарме случился ночной пожар. Однако дневальные службу знали туго, и серьёзно пострадавших не было. Я, например, отделался лёгким обмороком и легчайшими ожогами. Тем не менее, на пепелище был найден обгорелый до неузнаваемости труп. Следственная комиссия приняла его за останки поджигателя, молдавско-румынского национал-экстремиста. Тем более, неподалеку обнаружилась канистра. Если следовать твоей, Николай, логике, мы должны сделать вывод, что труп принадлежал настоящему Антону Басарыге, погибшему таки при пожаре. Когда старослужащего Басарыгу торкнуло по башке падающей балкой, сознание его перекочевало к Живуле. Дембель сгорел, а Живуля-Трефилов, слегка контуженный и надышавшийся дыма, был благополучно выведен из пламени. Которое сам перед этим запалил, живя в шкуре фанатика-националиста. Я правильно составил цепочку?" Николай, сочувственно потупив глаза, кивнул. Я окостенел, а он, пользуясь моментом, немедленно подсунул мне наполненную стопочку. Подрагивающей рукой я потянулся за спиртным…
Тут мне надоело изображать убитого страшной правдой о себе маленького человека, и я хихикнул. Николай воззрился на меня с любопытством. Я отодвинул самогон и сказал, усмехаясь, что при всей своей безусловной увлекательности и загадочности, история с Живулей однако не дает ответа на вопрос, от которого мы плясать начали. А именно: почему Антон Басарыга похож на Артемия Трефилова? Ну, был похож при жизни, до пожара в казарме. В котором якобы погиб. Ведь никто из сослуживцев не заподозрил в перепачканном сажей погорельце чужака. Я уж не говорю о родителях. Почему?
Круг замкнулся, заключил я с ноткой некоторого сожаления.
"Почему, да почему… Вот почему", — сказал Николай и бросил на стол тоненькую пачку жёлтой, истрёпанной бумаги. Письма старинные, тесёмкой розовой перевязанные. Я посмотрел на него с вопросом. "Читай. Читай-читай, не стесняйся. Этой тайной любви век возрасту, и трепетные эпистолы сии давно утратили первоначальную интимность. Сейчас они всего лишь историческое свидетельство, способное прояснить подлинное положение вещей".
Я развязал бантик и взял верхнее письмо. Милый мой и ненаглядный Тёмушка! - вились мелкие аккуратные буковки. — Пишет Вам ваша…. - и так далее, на четыре с половиной страницы нежности и страсти. И подпись: Любящая Вас неземною любовью Ксения Б.
Ксения Б.! Вот так притча! Знаменитая красавица Ксюшка-вертихвостка. Та самая, которую прадед мой Степан Лукич привёз из Малороссии. Которую боготворил. И которую же, тем не менее, до седых волос гонял по всей Старой Кошме вожжами, ругая потаскухой. Частенько в одном исподнем. Хоть трезвый, хоть пьяный. Видно, не зря до сих пор Басарыги ругают непослушных девчонок её именем.
"Чего ж ты мне голову морочил? — спросил я Николая, прочтя подпись и разведя руками. — Выходит, всё-таки "бритва Оккама" — стоящая штука. И самая простая версия — самая верная. Грешная прабабка виновата во всём".
"Обожаю мистификации, — признался он с удовольствием. — А тебе — тебе самому разве ж не интересно было? Разве ж душой не замирал, думая, что вдруг… вдруг и в самом деле ты — Живуля?"
"Как не замирал, — сказал я. — Было маленько".
Потом я посмотрел на фотку Артемия Федотовича и подумал: "Дедушка. Это надо!"
Николай тем временем употребил ещё полсотни грамм, и ещё полсотни и принялся хвастливо рассказывать, что мистифицирует он всех и вся, находя в этом массу удовольствия. Обожди-ка, он ещё за книгу возьмется. Материала-то — бездна. Вот, хоть бы и о Живуле — чем не сюжет? Поди, пойми, где тут правда, а где выдумка.
Он, кажется, порядком уже поднабрался, но, не колеблясь, добавлял опять и опять. Всё без закуски. Я смотрел на него с тоской и усталостью. Он заметил мой взгляд, что-то там решил для себя, придвинул ко мне пальчиком письма и приказал, чтобы я их сейчас же забирал. Я спросил, зачем. "Как зачем? — вроде, осердился он. — Тебе ж писаны". Опять двадцать пять! "Будет уж шутить, — сказал я, с трудом сдерживая недовольство. — Проехали". Не выношу, когда заезженную пластинку крутят вновь и вновь. "Какие шутки, — сказал он с пьяным упрямством. — Я серьёзно".
Не знаю, чем бы это закончилось, если б не вернулись наши археологи. Маша несла громко мурлычущего Люсьена на руках, легонько трепала за ухо и выговаривала за непослушание. А Костя, белый, как гашёная известь и с прыгающими губами, медленно прошёл в дальний угол, сел там на табурет и сгорбился. К ногам уронил пластиковый пакет.
"Чего это?" — спросил его с подозрением Николай.
Я подумал, что пришла пора убираться. Незачем моей дочке смотреть на этого пьяного и нервно-бодрого во хмелю старика и этого печального юношу.
"Коврик бабы Они", — сказал Костя бесцветным голосом.
"И чего он, коврик?" — продолжал допрос бывший истребитель фашистских и националистических банд.
"Изображение на нем снова изменилось. — Костя поднял на Николая глаза. — Люди и животные переместились. Ни о какой ошибке не может идти речи. Он и в самом деле по-своему живёт. Ковёр, понимаете? Я не сошёл с ума, у меня есть замеры, они записаны и заверены свидетелями. Не знаю, что и думать".
"А чего тут думать? — сказал очень громко Николай. — Обычное дело. У нас и не то случается. Подумаешь, картинка на ковре шевелится. Места здеся такие, что только тут держись! Вон, мужик бессмертный в двух шагах от тебя сидит, и ничего".
Я, почуяв, что терпению моему приходит конец, поднялся, взял Машу за плечико и подтолкнул к выходу. "Пора домой ехать, малышка. Ну, бывай, Никола. Спасибо за помощь. Константэн, может, ты с нами? Чего тебе тут, в нежилой, пусть бабушкиной, избе… Поедем, у нас и комната найдется свободная, приютим".
"Правда, поедем, мой рыцарь!" — сказала Машенька.
