Мы миновали околицу и вошли в лес, но на этот раз путь оказался совсем коротким — через какие-нибудь полторы сотни локтей мы вышли на берег неширокой реки. Меня удивило, что деревню не построили прямо на берегу — все-таки, когда за водой приходится ходить каждый день, и полтораста локтей — расстояние. Позже я получила ответ на свой вопрос — селение было выстроено вокруг священного дерева, что в глазах туземцев было важнее непосредственной близости воды.
На берегу уже были сложены груды хвороста; некоторые аборигены подносили последние охапки. Когда показались воины, тащившие за руки и за ноги тела казненных, я поняла, что здесь готовятся погребальные костры. Моя догадка не замедлила подтвердиться: старуха-палачка торопила своих соплеменников, укладывавших трупы, ибо солнце, невидимое за деревьями другого берега, уже, должно быть, касалось горизонта — еще немного, и стемнеет, в тропиках это происходит быстро.
Все-таки после всего случившегося я, должно быть, еще туго соображала, потому что первые охапки хвороста успели вспыхнуть, когда я подумала, что убитых сжигают в одежде и обуви. Дикарям-то все равно, они не носили ничего, кроме юбочек из листьев, а вот верхняя половина моего гардероба явно нуждалась в замене, да и для нижней запас не помешал бы. Я метнулась к старухе, требуя, чтобы она остановила церемонию, но хворост разгорался быстро и огонь успел охватить тела. Тушить его, несмотря на близость реки, было нечем — единственной емкостью был большой сосуд, куда слили кровь из таза, но он явно предназначался для других целей. Старуха лишь почтительно качала головой, указывая на огонь — мол, прерывать ритуал поздно, — однако я столь выразительно встряхивала свои лохмотья, что она наконец поняла, в чем дело, и что-то крикнула.
Трое воинов копьями скатили на землю тело Каайле, лежавшее с краю и потому пока почти не пострадавшее от огня — обгорели только волосы, щека и задравшаяся пола камзола.
Дикари не умели обращаться с костюмом, так что мне пришлось самой раздевать своего несостоявшегося убийцу. Я принялась за дело, стараясь не смотреть на почерневшую половину лица с мутным спекшимся глазом и не обращать внимания на мерзкий запах горелых волос и мяса. В первый же момент я обожгла руку о раскалившиеся железные крючки застежек; но пока я дула на пальцы, металл остыл. Я стащила с мертвеца камзол, рубашку, сапоги, брюки; все это было мне велико, но выбирать не приходилось. Туземцы нетерпеливо дожидались, пока я закончу, — им, видимо, важно было завершить кремацию до темноты — и, едва я подала знак, бросили труп обратно в огонь.
Камзол пострадал сильнее, чем мне показалось в первый момент, да и к тому же не выглядел необходимой одеждой в этом жарком климате. Наверное, из его добротного сукна можно было выкроить что-то полезное, но портниха из меня никакая — я всегда считала себя слишком умной и образованной, чтобы изучать это классическое женское ремесло. Обследовав карманы, я нашла чистый платок и две официального вида бумаги. Это оказались векселя на предъявителя гантруского банка — не самая необходимая на тропическом острове вещь, но меня такая находка весьма порадовала. Если у Каайле и было при себе что-то еще, оно, очевидно, вывалилось раньше. Позднее я нашла под священным деревом несколько монет, выпавших из карманов казненных.
Но я решила на всякий случай тщательно обшарить камзол еще раз, проверяя, не пропустила ли какой-нибудь потайной карман. Новых карманов я не обнаружила, но под подкладкой, недалеко от прожженной дыры, мои пальцы нащупали какое-то плоское уплотнение. Ножа у меня по-прежнему не было, но разорвать ткань, начав с обугленного места, оказалось нетрудно. В руках у меня оказался белый конверт с побуревшим от жара уголком. На конверте не было ни имени, ни адреса — ничего.
Разумеется, я тут же нетерпеливо распечатала его. Внутри лежал сложенный вдвое лист бумаги. Увы, меня ждало разочарование — он тоже оказался чистым. Но я, конечно, сообразила, что Каайле не стал бы запечатывать в конверт и зашивать в камзол пустой листок. А значит, листок заслуживал более внимательного осмотра. Однако дневной свет уже угасал, а вновь подходить близко к погребальным кострам и вдыхать их запахи мне не хотелось, так что, сколь бы велико ни было мое нетерпение, я решила отложить решение этой загадки на завтра.
К тому времени, как костры догорели, сгустились сумерки, но ночь еще не вступила в свои права. Туземцы принялись разравнивать пепел и забрасывать кострище песком. Двое воинов по знаку старой жрицы — ее все же вернее было называть жрицей, чем палачкой, — подтащили к воде свой большой кувшин (кровь одиннадцати аньйо весит не так уж мало!) и накренили его набок, выливая в реку содержимое. Старуха тем временем повторяла одну и ту же фразу: «Инх штехе, лой штала, квон эрхе; руш, мна-тата ту». Как я узнала впоследствии, это означает: «Прах земле, кровь воде, дух небу; враг, забудь о нас». Туземцы верят, что дух умершего возносится в небо вместе с дымом, а если тело не сжечь, он так и останется на земле и станет мстить своим убийцам; вот почему так важно провести ритуал до наступления ночи.
Аборигены полагают также, что, разъединяя врага на элементы и возвращая каждый из них своей стихии, они как бы отменяют его земную жизнь, восстанавливают все так, как было до его рождения, лишают его дух памяти о прежнем бытии. Соответственно, для своих похоронный обряд другой — их тоже сжигают, чтобы они могли попасть на небо, но не выпускают при этом кровь. Она, обращаясь в пар, возносится ввысь вместе с духом, так что даже и на небе духи предков сохраняют в себе кровь родного племени, а значит, сохраняют и способность помогать ему. Что ж, концепция по-своему стройная, и в ее рамках похоронные ритуалы туземцев исключительно логичны, чего не скажешь о перегруженных бессмысленными формальностями похоронах цивилизованных народов.
Впрочем, в тот момент я еще не знала этих подробностей и не могла ни о чем расспросить туземцев из-за языкового барьера. Я лишь поняла, что ко мне они относятся совершенно иначе, нежели к моим соотечественникам, и, конечно, уже догадывалась о причине этого различия. Я уверилась, что они не причинят мне зла, и все же чувствовала себя чертовски неуютно, находясь одна среди чужих дикарей.
А хуже всего была мысль, что теперь я застряла на острове надолго, может быть, на годы, и все мои мечты об аньйо со звезд, похоже, пошли прахом. Впрочем, хотя разум и говорил о призрачности шансов, в глубине души я отказывалась верить в свое поражение.
Церемония закончилась, и туземцы потянулись обратно в свое селение. Обо мне не забыли — многие оборачивались в мою сторону и улыбались. Я несколько растерянно пыталась улыбаться в ответ.
Когда мы вошли в деревню, толпа направилась к хижине, стоявшей неподалеку от ритуального дерева, обтекла ее кругом и остановилась.
Я оказалась в нескольких локтях от завешенного циновкой входа. На моих глазах несколько женщин по очереди нырнули туда с охапками душистой травы; выходили они с пустыми руками. Затем старая жрица сделала приглашающий жест, и я поняла, что хижина предназначена для меня. Наклонив голову — даже для моего роста входной проем был низковат, — я вошла.
