Я вспомнила, как отчетливо выделялся вчерашний критянин на фоне зарослей кипарисов рядом с тропинкой. Если я остановлюсь там и если Марк с Ламбисом будут находиться где-то выше, они наверняка меня увидят и я смогу каким-нибудь образом дать им понять, что у меня есть для них новости. А поскольку я обещала, что не стану докучать им, если только не узнаю что-нибудь очень важное, они, несомненно, подадут мне какой-то сигнал, дадут понять, где они находятся, а после этого я как можно осторожнее поднимусь к ним. Если же сверху не последует никакого сигнала, тогда мне придется решать, подниматься ли наверх и взглянуть на уступ и хижину или же идти дальше по тропинке и попытаться найти яхту. Все это было очень неопределенно, но при данных обстоятельствах ничего лучшего я придумать не могла.
А что до убийцы, коим являлся — в этом я теперь не сомневалась — Джозеф, то его я почти не принимала в расчет, будучи уверенной, что тут я практически ничем не рискую. Если встречу его на тропинке, у меня будут все основания там находиться, включая совет самого Стратоса посетить византийскую церковь. Осторожность придется проявить лишь после того, как я обменяюсь сигналами с Марком, а тогда уж Марк с Ламбисом наверняка сами позаботятся, чтобы защитить меня. Странно, что эта мысль не вызвала у меня раздражения, как случилось бы вчера. Сегодня я не способна была думать ни о чем, что последует после того момента, когда я освобожусь от тяжести своего ужасного известия, а вместе с тем — и от ответственности за дальнейшие действия.
От придорожного алтаря, где я оставила Франсис, узкая тропка вела сквозь редкие деревца лимонной рощи наверх, к открытой площадке над плоскогорьем. Похоже было, что по этой тропке, как и по той, что шла от мостика, часто прогоняли деревенские стада; возможно, подумала я, что в конце концов она сольется со старой горной дорогой, ведущей к церкви и к «дрэвней гавани».
Так и оказалось на самом деле. Очень скоро эта узкая тропка вывела меня наверх, на лишенную растительности, покрытую трещинами скалу, где кто-то попытался выложить сухой кладкой перемычки, чтобы соединить тропку с более широкой, но отнюдь не более ровной дорожкой вдоль склона горы.
Уже основательно припекало. На этом участке холма не было деревьев, если не считать одинокого тонкого тополя с кремовыми веточками. В расщелинах скалы рос чертополох, и повсюду сквозь сухую почву пробивались крошечные желтые цветочки на тоненьких, словно ниточки, стеблях — они трепетали на ветру, возвышаясь над землей всего на два дюйма. Милые создания, они, словно миллион золотистых пылинок, выплясывали на фоне высушенной земли, но я наступала на них, не глядя. Для меня сейчас не существовало ничего, кроме каменистой тропинки и тяжкой обязанности, которая влекла меня вперед. Изнемогая от жары и усталости, я продолжала брести. Ноги будто свинцом налились. Воистину нет тяжелее пути, чем когда несешь дурные вести.
Тропинка, вместо того чтобы равномерно подниматься в гору, порой вдруг круто взбегала вверх, так что мне приходилось выкарабкиваться из высохшего русла реки. А выбравшись, я вдруг оказывалась на голом, раскаленном и довольно ровном участке и некоторое время могла относительно легко продвигаться вдоль склона горы. А местами тропинка неожиданно обрывалась вниз, увлекая меня за собой, и я вынуждена была пробираться через нанесенные ветром кучи песка, камни, поросшие чертополохом, и дикорастущие фиговые деревья, пригибаемые к земле южным ветром. Время от времени, когда дорога проходила через открытую местность или над зарослями колючек, в поле моего зрения оказывались высокие скалы, за которыми скрывалась пастушья хижина, но я не знала, виден ли отсюда уступ, где мы с Марком вчера прятались, и мог ли он, если по-прежнему находился там, увидеть меня. Я смотрела прямо перед собой и упорно продолжала идти. У них будет достаточно времени, чтобы разглядеть меня, когда я доберусь до кипарисовой рощицы.
Странные, противоречивые чувства — облегчение и одновременно страх — испытала я, когда, обогнув выступ скалы, наконец увидела группу кипарисов, темнеющих на фоне гор.
Они все еще находились на порядочном расстоянии от меня. Примерно на полпути к ним я разглядела неровную щель, окаймленную зеленью верхушек деревьев, — это и был тот самый узкий овраг, что шел приблизительно параллельно глубокой лощине, по которой я накануне шествовала навстречу приключениям. И как раз в начале этого оврага находилось то дуплистое дерево, в котором Ламбис вчера спрятал продукты.
Дорога к оврагу все время шла под гору. Наконец я остановилась у его края, где тропинка вдруг резко обрывалась вниз, к воде. В этом месте ручей расширялся, образуя неглубокую заводь, где кто-то поместил камни для перехода через водный поток. Дальше, ниже по течению, русло ручейка вновь расширялось, образуя впадину, и вода низвергалась вниз от заводи к заводи, пробивая путь посреди густого кустарника. Но выше по течению, там, куда лежал мой путь, находилось глубокое, извилистое ущелье, густо заросшее деревьями, верхушки которых я и видела издали. С тех пор как я рассталась с Франсис в лимонной роще, это было самое надежное укрытие, встретившееся мне, и сейчас, хотя разум и убеждал меня в том, что мне не нужно никакого укрытия, шестое чувство направило меня туда, и я принялась продираться вниз, к тенистой заводи, решив, что если уж отдыхать, то лучше всего здесь.
Достигнув заводи, тропинка расширялась на обоих берегах речки и образовывала ровный участок высохшей грязи, утрамбованной копытами животных, которые из года в год, возможно со времен Миноса, толпились здесь, чтобы напиться по дороге на высокогорные пастбища. И недавно тут побывало стадо. Противоположный берег, отлого поднимавшийся из воды, был все еще заляпан грязью в тех местах, где овцы толпой переходили через ручей, разбрызгивая воду на выровненную глинистую поверхность. А поверх множества следов животных, в грязи, я смогла различить размытый отпечаток сандалии пастуха. Он поскользнулся на глине, так что в носке и пятке отпечаток вышел смазанным, но извилистый рисунок веревочной подошвы получился четким, как на фотографии.
Веревочная подошва. Я балансировала на последнем камне, выискивая сухое место, чтобы поставить ногу, когда значение этого факта внезапно дошло до меня; несколько секунд я еще пыталась удержать равновесие на одной ноге, словно дурная копия статуи Эроса на Пикадилли, а затем шагнула прямо в воду. Но я была так напугана, что почти не обратила на это внимания. Просто выдернула ногу в хлюпающей туфле из воды, внимательно следя, чтобы не наступить на этот замечательный отпечаток, которому мог бы позавидовать любой сыщик, остановилась и крепко задумалась.
Вполне вероятно, что это был отпечаток ноги пастуха, как я сразу и подумала. Но тогда, значит, он носил такие же сандалии, что и Марк. Это опять же было возможно, но казалось сомнительным. По-видимому, большинство сельских жителей в Греции носят тряпичные туфли на резиновой подошве; многие мужчины (и некоторые женщины) носят полуботинки, так как летом сухие поля кишат змеями. Но веревочные подошвы встречаются редко; я знала это, потому что они мне нравились, и специально для этого отпуска я пыталась купить себе такие как в Афинах, так и в Гераклионе, но, увы, безуспешно.
