Что до всего остального, то он был молод, темноволос и голубоглаз, как многие критяне, и, наверное, будь он помыт, побрит и здоров, выглядел бы весьма привлекательным мужчиной с четко очерченным носом, волевым ртом, крупными, умелыми руками и, как я догадывалась, недюжинной физической силы. На нем были темно-серые брюки и рубашка, когда-то белая, теперь же одежда его свисала грязными клочьями. Одеялом ему служили столь же потрепанная, мятая ветровка и еще какая-то старая штуковина цвета хаки, которую больной натянул на себя, словно ему было холодно.
Сощурившись, он взглянул на меня своими блестящими глазами. Казалось, он с трудом осознает происходящее.
— Надеюсь, Ламбис не причинил вам вреда? Вы… кричали?
И тут я вдруг поняла, почему казалось, будто он говорит откуда-то издалека. Хотя голос его звучал ровно и спокойно, чувствовалось, что это стоит ему заметного усилия. Он был очень слаб; создавалось впечатление, что он по крохам собирает свои силы, тем самым расходуя их. Он говорил по-английски, и столь смятенным было мое собственное состояние, что первое, о чем я подумала: до чего же хорошо он говорит по-английски. И лишь потом, испытав нечто вроде потрясения, я вдруг осознала: ведь он и в самом деле англичанин.
Само собой, это и было первым, что я сказала. Я ведь пока еще только разглядывала его — следы крови, свидетельствующие о ранении, провалившиеся щеки, грязную постель. И вот, пристально вглядываясь в него, я тупо произнесла:
— Вы… вы ведь англичанин!
Я едва осознала, что грек, Ламбис, отпустил мою руку. Машинально я стала потирать то место, за которое он держал меня. Потом, наверно, синяк будет.
Запинаясь, я произнесла:
— Но вы ранены! С вами произошло несчастье? Что случилось?
Ламбис протиснулся мимо меня к постели больного и замер там, словно пес, охраняющий свою кость. Во взгляде его по-прежнему читалась настороженность; наверное, он больше не представлял для меня опасности, но нож, однако, из руки не выпускал. Прежде чем больной смог ответить, он поспешно заговорил, словно обороняясь:
— Это ничего. Ничего страшного. Несчастный случай в горах. Когда он отдохнет, я помогу ему спуститься в деревню. Нет никакой необходимости…
— Ты можешь помолчать? — перебил его больной, переходя на греческий. — И убери этот нож. По глупости ты ее, бедняжку, до смерти напугал. Не видишь разве, что она к этому делу не имеет никакого отношения? Тебе не надо было показываться, и она бы спокойно прошла мимо.
— Она меня увидела. К тому же она ведь шла сюда. Вдруг она заглянула бы в хижину и увидела тебя… И растрезвонила бы по всей деревне.
— Ну теперь-то ты это наверняка обеспечил! Лучше помолчи и предоставь это дело мне.
Ламбис метнул на него взгляд, дерзкий и в то же время пристыженный. Нож он убрал, однако от постели по-прежнему не отходил.
Этот диалог на греческом между двумя мужчинами почему-то окончательно успокоил меня, впрочем, успокаиваться я начала — как ни абсурдно это звучит, — определив национальность больного. Но виду не подала. Чисто интуитивно, словно повинуясь инстинкту самосохранения, я решила, что для моего же блага мне не стоит выдавать свое знание греческого, ни к чему это… В какую бы историю я ни влипла, желательно мне как можно скорее из нее выбираться, и совершенно очевидно: чем меньше я буду знать об «этом деле», в чем бы оно ни заключалось, тем вероятнее, что они отпустят меня подобру-поздорову.
— Мне очень жаль. — Англичанин перевел взгляд на меня. — Ламбису не стоило вас так пугать. Со мной… с нами произошел несчастный случай, как он вам и сказал, и Ламбис несколько взвинчен. Ваша рука… он вам сделал очень больно?
— Да нет, ничего страшного. Но что с вами? Вы серьезно ранены?
Про себя же я подумала: наверное, это был очень странный несчастный случай, если из-за него человек набрасывается на незнакомцев таким манером, как Ламбис набросился на меня; но мне казалось вполне естественным проявить любопытство и беспокойство.
— Что же случилось?
— Камень упал и ранил меня. Ламбис подумал, что его по неосторожности столкнул кто-нибудь с вершины горы. Он клялся, что слышал сверху женские голоса. Мы кричали, но никто так и не появился.
— Понятно.
Я успела заметить, как Ламбис бросил на него быстрый удивленный взгляд и тут же опустил глаза. Для экспромта ложь была вполне недурна, если учесть, что придумано это человеком, который в настоящий момент явно лишен возможности ясно мыслить и воспринимать окружающее.
— Что ж, — сказала я, — по крайней мере, это была не я. Я только сегодня приехала в Агиос-Георгиос и еще не…
— Агиос-Георгиос? — На сей раз блеск в его глазах был явно вызван не только высокой температурой. — Вы пришли оттуда пешком?
— Ну да, от мостика.
— И всю дорогу шли по тропинке? Тропинка ведет прямо сюда?
— Думаю, нет. Я дошла по ней до лощины, а потом сошла с нее и направилась к этому источнику. Я…
В разговор вступил Ламбис, голос его прозвучал резко, отрывисто:
— Тропинка ведет прямо сюда? К хижине?
— Нет, — сказала я. — Говорю же вам, что я сошла с тропинки. Но вообще-то здесь все испещрено тропками — их овцы протоптали. Стоит подняться вверх по лощине — и тропинки разветвляются во все стороны. А я оставалась у воды.
— Значит, это не единственный путь к деревне?
— Не знаю, но, думаю, скорей всего нет. Хотя он, наверно, самый простой и удобный, если вы собираетесь спуститься вниз. Вообще-то я не очень обращала на это внимание. — Я раскрыла ладонь, в которой по-прежнему держала смятые сиреневые орхидеи. — Я смотрела на цветы.
— А вы… — На сей раз заговорил англичанин. Он вдруг умолк и несколько секунд выжидал. Его сотрясала дрожь, и он, стиснув зубы, пережидал, пока пройдет приступ. Он натягивал на себя куртку цвета хаки, словно ему было холодно, хотя на его лице выступили капли пота. — Вы никого не встретили по… дороге?
— Нет.
— Совсем никого?
— Ни души.
Наступила пауза. Он закрыл глаза, но почти тут же вновь их открыл.
— А это далеко?
— Деревня? Пожалуй, довольно далеко. Трудно судить о расстоянии, когда идешь в гору. А сами вы как сюда пришли?
— Другой дорогой. — Сказано это было тоном, ясно показывающим, что распространяться на эту тему он не желает. Однако затем, по всей видимости осознав, несмотря на бившую его лихорадку, излишнюю резкость собственных слов, он добавил: — Мы пришли со стороны шоссе. Оно там, дальше, к востоку.
— Но… — начала было я и тут же замолчала.
Пожалуй, сейчас не время рассказывать им, что я абсолютно твердо знаю: никакого шоссе к востоку отсюда нет. Единственное шоссе ведет сюда с запада, затем оно поворачивает на север, огибает перевал и снова возвращается в глубь острова. И на эту вершину Белых гор можно было попасть лишь по тропкам.
