Здесь наконец-то разрешилась проблема со светом. Из стен туннеля тут и там торчали недогоревшие смоляные факелы. Бери и пользуйся на здоровье, благо что у Юрка, которого людоеды даже не обыскали (хотя и разбили шахтерскую лампочку на шлеме), сохранилась зажигалка.
Между тем все шло к тому, что путникам, соединившимся вместе не по доброй воле, а по слепому случаю, пора было расставаться. Уж больно разношерстная подобралась компания. У каждого были свои интересы, несовместимые с интересами остальных.
Венедим стремился в обитель Света, хотя Феодосия, гораздо лучше его знавшая всю подоплеку тамошней жизни, предупреждала, что ничем хорошим это не кончится. Игумен не щадит людей, из-за которых срываются его планы, будь то хоть послушник, хоть ротозей.
Юрку, в кои-то века вырвавшемуся на свободу, хотелось хорошенько гульнуть на Торжище, вот только средства не позволяли.
Кузьма намеревался отправиться на поиски своей стаи, но заявиться к летучим мышам без водяры было бы верхом неблагодарности. А поскольку в этом смысле на Венедима надеяться уже не приходилось, надо было изыскивать другие источники пополнения заветной фляжки.
Одна лишь Феодосия еще не определилась в своих планах. Дорога в обитель Света была ей теперь заказана, к темнушникам не тянуло, благо горький опыт имелся, бродяжничать не позволяли дородность и привычка к бытовым удобствам.
Тем не менее именно она внесла предложение, в большей или меньшей степени удовлетворившее всех.
– Отведите-ка вы меня на Торжище и там продайте хорошему человеку, – сказала она. – Такие конфетки, как я, дорого стоят. Выручку, так и быть, разделим на четыре части.
– Не надо мне от тебя ничего! – сразу замахал руками Венедим.
– Тогда на три, – не стала спорить Феодосия.
Что ни говори, а это была мысль. При наличии средств Юрок мог бы оттянуться на Торжище если не на полжизни, то хотя бы на год вперед. Кузьма без проблем запасся бы водярой и другим добром, так необходимым в одиночных скитаниях. Венедим, присоединившийся к землякам, постоянно сбывающим там свиные колбасы и чудотворные образки, вернулся бы домой. Ну и Феодосия, само собой, устроила бы свою личную жизнь.
Правда, оставалось неясным, найдется ли на нее достаточно состоятельный покупатель. Товар был хоть и емкий, но не первой свежести, а в Шеоле ценились только бабы детородного возраста.
Юрок Хобот, больше других разбиравшийся в женских прелестях, при свете факела критически осмотрел Феодосию и остался весьма недоволен.
Мало того, что наряд ее находился в самом плачевном состоянии, так и сама постельная сваха уже не производила прежнего неотразимого впечатления – лицо осунулось и посерело, волосы сбились в колтун, глаза потускнели, куда-то пропал один из передних зубов. Даже груди, некогда торчавшие таранами, ныне мешками свешивались на живот. Грязь и копоть покрывали тело Феодосии с ног до головы.
Утомительные и опасные перипетии последних дней оказали благотворное влияние только на бородавку, украшавшую ее нос, – та из ячменного зерна превратилась в горошину.
– Тебя сначала отмыть надо, причесать, подмалевать, а уж потом продавать, – вынес свой вердикт Юрок. – А в таком виде ты и гроша ломаного не стоишь.
На том и порешили, хотя Феодосия осталась при своем особом мнении.
По пути на Торжище
Пришлось вернуться в ближайшую карстовую пещеру. Там хватало воды, на стенах скопилась сажа, способная подчеркнуть красоту женских ресниц и бровей, росли мягкие бледные грибы, споры которых можно было использовать вместо пудры, а поверхность кристально чистых подземных озер с успехом заменяла зеркало.
Первым делом Феодосию хорошенько отмыли, что не обошлось без насилия – изнеженная баба ни за что не хотела лезть в холодный ручей. Обязанности банщиков исполняли Кузьма с Юрком (Венедим, дабы не видеть подобный срам, скрылся в дальнем гроте). Вместо мочалок служили пучки мягкого лишайника, а вместо мыла – синеватый озерный ил.
На первых порах Феодосия орала благим матом и всячески сопротивлялась, но потом смирилась и даже стала командовать: то бочок ей лучше потри, то задницу еще разок обработай.
Смывая ил с ее обширной спины, Кузьма с уважением сказал:
– Сколько же на тебе плоти! А ведь пойдешь по цене обыкновенной босявки. Нет, лучше тебя Шишкаревым на мясо продать! Вдвое больше выручим. Нечего нам на Торжище делать.
Его поддержал Юрок, усердно трудившийся над огромными грудями:
– Конечно! Какой навар может быть от продажи? Крохи! Тебя выгоднее в аренду сдавать. С почасовой оплатой.
– Пошли отсюда, охальники! – Завладев мочалкой, Феодосия принялась дубасить самозваных банщиков. – Что вы, охламоны, понимаете в женской красоте!
Иголки, конечно же, ни у кого не нашлось, и ее заменили тонкими рыбьими костями (медлительных слепых рыб, обитавших в подземных водах, Кузьма ловил руками). Ради того, чтобы привести наряд Феодосии в порядок, мужчинам пришлось пожертвовать частью своей одежды. Больше всего пострадал Юрок, лишившийся сразу и кожаной жилетки, и нательной рубашки. Зато повезло Венедиму, на котором, кроме рясы, вериг и сыромятных башмаков, ничего не было.
Проблема с отсутствующим зубом так и осталась нерешенной. Юрок даже предлагал выбить подходящий зуб у первого встречного и с помощью смолы вставить его в щербину. Однако от этого плана пришлось отказаться в связи с определенными техническими трудностями и дефицитом времени. Решили так: пусть Феодосия поменьше скалится и не позволяет покупателям заглядывать себе в рот. Ведь не скотину выбирают, а человека.
Совместные труды понемногу сблизили людей, еще совсем недавно не испытывавших друг к другу никаких иных чувств, кроме антипатии.
Разомлевшая Феодосия (после купания ее энергично растерли сухими тряпками, дабы простуда не привязалась) даже поведала историю своего появления в Шеоле, интересную тем, что, в отличие от своих спутников, она видела небо, грелась на солнышке и каталась по снегу на санках. Правда, недолго.
Так уж случилось, что еще в нежном возрасте Феодосия, тогда носившая совсем другое имя, угодила в воспитательно-трудовую колонию для малолеток.
Загремела она в это малопочтенное учреждение по совокупности своих подвигов, где всего хватало: и хулиганства, и мелкого воровства, и бродяжничества, и токсикомании. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения инспекции по делам несовершеннолетних, стало ножевое ранение, которое девчонка нанесла своему отчиму, возжелавшему вдруг юного тела, тогда еще тонкого, звонкого и прозрачного. (Сам любитель клубнички, кстати говоря, остался безнаказанным – свидетелей, естественно, не оказалось, а до прямого насилия дело не дошло.)
Пребывание в колонии она помнила довольно смутно. В памяти сохранились лишь отдельные эпизоды – например, как ее при посредстве столовой ложки лишили девственности или как напугали до полусмерти, запустив под одеяло мышонка.
