Говорят, что за каждым явится она в свой срок и обличье выберет такое, какое заслужил человек. К одним придет на острие копья или стрелу оседлает. Другим предстанет зверем диким. Третьих подстережет болезнью. Множество лиц у той, чье имя страшатся вслух произносить, дабы не призвать ненароком.
У моей смерти были крылья, сотканные из сумерек и стылого болотного тумана.
Ее глаза из синих стали серыми, пропыленными. Лицо будто из пепла вылеплено. Побелели губы, а длинные волосы рассыпались паутиной. В ней поблескивали камни и золотые нити, в которых запутался ветер. Он рвался из тенет, и волосы шевелились, шелестели.
Та, что ступила на песок, набирала силы.
И крылья ее росли, грозя заслонить от неба целый город. А потом, что будет потом?
– Ты… – шевельнулись белые губы, обнажая белые же десны. Зубы же Пиркко сделались черны, точно обуглились. – Тебя не должно было быть.
Ее голос изменился. Теперь в нем был шепот ночи с пугающим поскрипыванием половиц, вздохами заброшенного дома, скрежетом когтей по металлу и нежным голосом тьмы.
Мне хотелось слушать его.
И сбежать.
Но я шагнула навстречу сестре.
– Не так, – сказала она и вытерла ладонью распухшие губы. – Так не интересно. Быстро не интересно.
– Аану, назад! – Янгар схватил меня за руку и дернул. – Назад, пожалуйста…
– Почему ты выбрал ее?
Мир стремительно лишался красок. Жизнь уходила из него по капле, и я слышала, как плачет земля, лишаясь сил.
– Почему, Янгхаар Каапо?
Пиркко шла вдоль ограды, рукой касаясь железных прутьев. Пальцы перескакивали с прута на прут, и на каждое прикосновение металл отзывался слабым звоном.
– Скажи, разве я не красива?
Она встала на цыпочки и закружилась. Взлетело черное покрывало волос, загудело, словно прятались в них злые полосатые осы. Со звоном хлестанули золотые цепочки по щекам Пиркко, но не оставили и следа.
– Красива, – ответил Янгар.
– Все так говорят. Но ты… неужели я тебе совсем не нравлюсь?
– Нравишься.
Пиркко рассмеялась, и смех ее заставил железо дрожать.
– Тогда иди ко мне. – Она протянула руки, растопырила пальцы тонкие, неправдоподобно длинные, с острыми когтями. – Обними. Поцелуй.
Запрокинула голову, обнажив шею с бурыми узорами, чужой кровью нанесенными. В крови же было и некогда белое платье. Пиркко вдруг сунула руку под ворот, рванула. Раздался сухой треск ткани, и жемчуг посыпался на землю.
– Мешает, – сказала она, глядя на меня запыленными глазами. – Теперь я понимаю, как оно мешает… Аану, а мы ведь похожи, сестрица. Быть может, ты подойдешь ко мне? Обнимешь?
Теперь она двигалась то влево, то вправо. Остановилась лишь затем, чтобы содрать сапожки. И чулки шелковые полетели прочь. Нагой осталась сумеречница, и тени служили ей убранством. Она же, любуясь своим в них отражением, приплясывала, тянула руки к небу, и крылья дрожали.
– Иди ко мне, иди, Аану. Что тебе эти люди чужие? Наш брат… он тебя никогда не любил и теперь притворяется. А станет прежним и вновь о тебе забудет.
– Не слушай ее. – Олли положил руку мне на плечо.
– Забудет, забудет… А твой муж… у него сладкое сердце. Тебе ведь хочется попробовать? Конечно, хочется. Я ведь слышу. Ему же хочется убить меня. Он ничего не умеет, кроме как убивать. Пусть попробует!
Она вдруг оказалась рядом и, заведя руки за спину – так, что сомкнулись ладони, выгнулась.
– Бей! – велела Пиркко, запрокидывая голову, и, когда Янгар отшатнулся, захохотала: – Трус! Он бросит тебя, Аану. Не сейчас, так позже, испугается, что ты убьешь его. Или надоест смотреть на твое лицо.
– Не слушай ее. – Янгар обнял меня. И тепло его растопило липкое покрывало сумерек, что добралось до босых моих ног. – Ты – мое сердце.
– Не слушай меня. – Пиркко взмахнула руками, и крылья сумерек затрепетали, роняя пепел. – Себя слушай. Ты ведь знаешь, чего стоят его слова. И подумай, Аану, даже если он привыкнет к твоему лицу, то неужели забудет, что сделал? Каждый день он будет видеть этот шрам. И совесть его не станет молчать. День за днем… Как скоро он себя возненавидит? Или тебя? Так ведь проще, ты же такая, как я.
– Нет.
– Неужели?
Я нежить, но я не убивала.
И не стану.
Лучше умереть человеком, чем жить чудовищем.
– Глупая Аану. – Моя сестра слышит эхо моих мыслей. И соглашается: – Что ж, пусть будет так, как вы того желаете.
Она отступает, пятится и, достигнув ограды, произносит:
– Говорят, нет на Севере бойца лучше, чем Янгхаар Каапо. Поиграем?
Пиркко поворачивается к нам спиной и, открыв ворота, бросает:
– Убейте их!
Люди?
Еще да. И уже нет. Ее игрушки. Оболочки с выпитой волей, со съеденной душой. Им жить осталось несколько часов, но пока время не вышло. И Пиркко спешит насладиться игрой.
Сколько их?
Стражники. И распорядитель, лишившийся шапки. Молодые воины. Купец, что забыл о кошеле. Старик с клюкой… Я узнаю Гирко, правда, в руке его меч, а не копье. Глаза же пусты, в них сумрак и чужая воля, желание угодить той, что, забравшись на ограду, замерла в ожидании.
Пиркко утратила всякое сходство с человеком. Прогнулась спина, голова повисла, словно у Пиркко не осталось сил держать ее, и растопыренные локти были остры. А вдоль хребта тянулись сумеречные жилы, на которых держались крылья.
– Бей, бей, убивай, – напевает она.
– Олли, следи за ней! – Янгар задвигает меня за спину брата. – Близко не суйся. Помешаешь.
Он бросает на меня печальный взгляд и просит:
– Отвернись.
Янгхаар Каапо не желает, чтобы я видела, как он убивает. И Олли согласен с ним.
– Не надо, Аану. – Он встает между мной и Янгаром. – Поверь, так будет лучше.
Я верю. Но отвернуться выше моих сил.
В черных глазах Янгара просыпается бездна, и он сам поворачивается ко мне спиной. Я слышу, как рвется нить, на которой держится его разум.
– Убивай, бей, бей! – Руки Пиркко вытягиваются, и сумерки стекают с пальцев ее.
На что это было похоже?
Танец на острие клинка.
Музыка песка и крови, разодранного в клочья воздуха. Стали, что, встречая сталь, звенит, а в слабое человеческое тело впивается с тяжелым мерзким звуком.
Янгхаар Каапо не сражается – убивает. Небрежно. Быстро. И не клинок я вижу – серп Акку, что срезает нити жизней. А еще безумную дикую улыбку мужа.
