– Ты его убила?
Янгар шел за мной.
Звал. И клялся, что не обидит.
Я не поверила, но…
– Нет, – ответила Тойву, поворачивая зеркальце к обожженной стороне своего лица. – Сердце не есть. Горькое. Змея. Тойву не есть змея. Он сам умри. Раны Тойву не зарастать.
Она улыбнулась сухими губами, что некогда были сладки, как дикая малина.
– Если Тойву не сказать им, – добавила она. – Она его жалеть?
Нет.
И да.
– Посмотреть, что он с ней сделать. – Зеркальце оказывается у моего лица. В отполированном металле я вижу алую вздутую полосу, перетянутую черными нитками. Она начинается над бровью, пересекает нос и, сползая по щеке, уходит под подбородок. Полоса сочится кровью и белым гноем. – Это навсегда.
Я понимаю, но я никогда не была красива, чтобы жалеть об утраченном.
– Ни один мужчина не взгляни в ее сторону, – с улыбкой произнесла Тойву.
Пускай. Я знала лишь одного мужчину. И с меня довольно.
– Он ее убить. Хотеть, – добавила старуха.
Возможно.
– И она все равно его жалеть? – Тойву убрала зеркало.
– Нет.
Это не жалость, но…
К моей коже прилипла шестигранная монета.
Дирхем, подарок, принесенный с другого края моря.
Пещеры безумной Кеннике.
Его просьба сказать хоть что-то. И чужие слова, которые я бросила ему в лицо.
– Позволь его ранам затянуться. – Эта просьба далась мне с трудом.
– Нет.
– Да. – Я закрыла глаза: слишком устала, чтобы спорить. – Акку привела меня к тебе. Но я знаю, что без моего согласия ты не получишь свободу.
Хийси не умрет, пока не найдется та, кто добровольно примет ее силу и ее проклятье. Я помню старые сказки.
– Тойву спасти ее! – Голос Тойву был полон гнева.
Возможно. Но разве я просила о спасении?
– Тойву убить ее. – Костлявая рука нажимает на грудь. И ребра хрустят. Когти впиваются в кожу, готовые разодрать ее. – Съесть сердце. Тук-тук.
– Но тогда ты не получишь свободу.
Меня хватает на то, чтобы смотреть в глаза оборотня. Сколько она прожила? Сто лет? Двести? Больше? Акку подарила ей долгую жизнь, но не сохранила молодость. И тело, подточенное многими болезнями, ранами, устало.
– Почему? – спросила старуха, когда я почти соскользнула в сон. – Если не жалость?
Не знаю. Быть может, потому, что смерть – слишком высокая цена за один удар.
– Он все равно проклят, – скрипучий голос Тойву проникал сквозь сон.
Пускай. Тогда нас, проклятых, будет двое.
– Хорошо…
Я не слышу, как она уходит. Сплю. И во сне попадаю в пещеру, где чаша воды, подземный жемчуг и мужчина, который поет мне колыбельную на незнакомом языке.
Тойву возвращается спустя несколько часов.
– Он будет жить, – говорит она и кривится. – А она…
А я приму ее силу, хмельную, как молодое пиво, которое варили в Лисьем логе.
Жизнь Тойву оборвется с первым лучом солнца. Она умрет тихо, со счастливой улыбкой на губах. И утром я отнесу ее к корням старого дуба. На дно ямы ляжет медвежья шкура, а в руки Тойву я вложу ту самую шкатулку. И, повинуясь порыву, нарву букет из ромашек, васильков и колючей череды – пусть дорога души ее будет легкой, а хозяйка ледяных чертогов, в которые лежит путь проклятых душ, милосердна.
Я вернусь в хижину.
И на дверях ее подарком от бельмоглазой Акку будет висеть медвежья шкура. Она придется мне впору, заглушит голос сердца, заберет боль и оставит холод, тот, внутренний, который лишь живая кровь способна утолить.
Закрывая глаза, я всякий раз буду слышать, как где-то далеко бьется сердце.
Тук-тук.
Глава 13
Чужие долги
Янгхаар очнулся, когда и лес, и овраг остались далеко за спиной.
Кейсо опасался, что мальчик не выдержит скачки, но и медлить не смел. Чудились за спиной голоса гончих, которые, говорят, у Тридуба весьма хороши. Вот и нахлестывал лошадей.
Летели. Месили копытами сочные травы заливного луга и отяжелевшие, налившиеся позолотой колосья пшеницы. Вздымали придорожную пыль. Кони проскочили сквозь низкий осинник, за которым проблескивала широкая лента реки. Пошли по воде, и брызги разлетались, как некогда монеты, щедро разбрасываемые рукой Янгара. И только миновав излучину, Кейсо позволил лошадям перейти на шаг. Нынешние места были знакомы ему.
Кейсо спешил, но и в спешке не позволил себе беспечности. Остановившись в низине, поросшей мелкой жесткой осокой и ежовником, который шелестел, предупреждая о незваных гостях, Кейсо перерезал веревки, что удерживали Янгара в седле. То ли удар был силен, то ли мальчишку приступы измотали, то ли крови он потерял слишком много, но Янгар сполз с седла. И Кейсо едва успел его подхватить.
– Ты… – Веки дрогнули.
– Я, бестолочь ты этакая. Кто еще? – Кейсо кинул плащ Янгара на землю. Благо лето, тепло. Ночь переможется, а наутро, глядишь, мальчик отойдет, он выносливый.
Янгар лег на плащ и, поморщившись, попытался избавиться от разодранной куртки.
– Погоди, – Кейсо снял седельные сумки, – сейчас я тобой займусь. Ну вот объясни мне, глупому, зачем ты на медведя полез?
– Медведицу, – уточнил Янгар, болезненно щурясь.
– Какая разница?
– Большая. Медведицы хитрее.
– Ну если так…
Кейсо быстро сложил костерок из сосновых шишек и тонких, пропитанных смолой, веточек. Крохотный походный котелок он наполнил мутноватой водой из ближнего ручья. Достал сумку с травами и кисет, в котором хранил тонкие иглы да шелковые нити.
Мальчик часто себя ранил.
– Тем более если хитрее. – Кейсо присел рядом. – Надо это тебе было?
Молчит, упрямец.
Всегда был с норовом, и год от года ладить с Янгаром становилось все сложней. И бывало так, что Кейсо всерьез подумывал о том, чтобы уйти, да всякий раз останавливался – он успел привязаться к мальчику. Да и тот Кейсо любил, так, как умел.
Не его вина, что Янгхаара Каапо любить не учили.
А может, и к лучшему, что не учили, не так болеть будет, когда узнает про жену. И стоило подумать о ней, как Янгар спросил:
– Аану…
– Ее нет. Пей.
Янгар мотнул головой и попытался оттолкнуть руку.
– Не дури. – Сунув горлышко фляги меж стиснутых губ, Кейсо велел: – Пей.
Во фляге был бальзам на семи десятках трав, горький, едкий, оставляющий мерзкое послевкусие, но весьма полезный.
