Он провел ладонью по куцей бороде темно-бурого цвета. Не вырастет она, не завьется кольцами, как у отца. И не вплетет в нее невеста серебряную ленту.
– Она сумела найти путь к сердцу отца, и как знать, быть может, стала бы в доме хозяйкой.
Янгар кивнул: случалось и такое.
– Но роды подорвали ее здоровье.
Только ли роды? Янгар не задал вопрос, зная, что не получит честного ответа.
И Олли кивнул, благодаря за понимание.
– Он успел пообещать, что признает дочь. И вынес ее к родовому очагу. Матушку это обидело. И, пытаясь обиду ее унять, отец вернулся к ней. А вскоре матушка объявила, что ждет ребенка.
Пиркко-птичка.
Любимая дочь и отрада Ерхо Ину поселилась в Лисьем логе.
– Аану была слабенькой. Мы не думали, что она зиму переживет.
И удивительно, что пережила. Верно, побоялись Ину трогать сородича. Или понадеялись, что все само собой сладится.
Олли замолчал, и, когда молчание его затянулось, Янгар велел:
– Рассказывай.
– Что?
– Все, что знаешь о ней…
Аану. Летняя девочка. Зеленый камень над сердцем, которое все-таки было у Янгара. И сердце это ныло, переполненное непонятной болью.
Но будет ночь.
И сон.
И спокойствие, хотя бы ненадолго.
Глава 16
Горелая башня
Я, выбравшись на берег реки, слушала, как поет лес, встречая осень. Вот лист осины, отяжелевший, покрытый позолотой, летит, прорывает тонкую паутинку. Рыдает журавль, прощаясь с землей. И сходятся в бою дикие туры. Земля гудит под их копытами. Ворочается в груде листвы старый еж, фыркает и вздыхает. А синицы, облепившие рябину – гроздья ее полыхали алым, – щебечут о том, что на краю леса вновь люди собрались.
– Какие? – Я протянула руку, и синицы спустились на ладонь.
Люди?
Разные. Много. Считать синицы не умеют, но в голосах их мне слышится беспокойство.
При людях железо. И значит, следом пойдут волчьи стаи, а то и воронье. Воронов синицы боялись.
Удивительно, как переменилась моя жизнь за прошедшие три месяца. И если первый из них прошел будто бы в тумане, то иные два были… странны.
От Тойву мне досталась хижина, стены которой давным-давно ушли под землю, а на крыше раскинулись ковры зеленого мха. Этот дом зарос грязью и пропах кровью, запах которой я ныне ощущала остро. Два дня я пыталась очистить его, боролась с плесенью и кружевом волчьих грибов, с рыжими пятнами ржавчины, что проступали сквозь дверь, с мокрицами и жуками, которые давным-давно прижились в гнилых циновках. Я избавлялась от прелой соломы, поеденных молью одеял, благо подаренная Акку шкура была тепла. Я вычищала из кладовки гниль и перебирала труху лекарственных трав. Пожалуй, они появились в доме задолго до Тойву.
Но хижина упрямо не желала становиться мне домом.
И тогда лес подарил мне Горелую башню.
Какой она была?
Окруженной сетью зачарованных троп. И не человеку по ним ходить – заведет, запетляет, закружит и, опутав, вытянет силы. Будет водить, пока тот, кто дерзнул нарушить покой заклятого места, не отступит. Или не падет к узловатым корням престарелых дубов. Но я, отмеченная Акку, больше не была человеком. И тропа сама легла мне под ноги, потянула, позвала… Куда?
К подножию холма, скрытого в тени леса.
Малинник успел зарастить раны, нанесенные пламенем. И все же я ощущала эхо прежней боли. Земля помнила день, когда был выпущен дикий огонь. И что глодал он не только дом, некогда стоявший на холме, но и саму землю. Что металось пламя, норовя добраться до лесных стражей, жаром иссушая листья. До сего дня старые вязы хранили следы огня. И спешили рассказать мне про давнюю свою обиду.
Люди злые.
Их можно убить.
И даже нужно.
Что осталось в этом месте, помимо ожогов? Оплавленные камни. Несколько ржавых гвоздей, которые земля бросила мне под ноги. Старая стена, затянутая сетью хмеля.
И Горелая башня.
Как она устояла?
Чудом.
Она была невысока, кряжиста и, как показалось мне, построена задолго до пожара, во времена давние, полузабытые ныне. Время слегка накренило ее, но я чувствовала, что башня простоит не год и не два.
Дом?
Когда-то это место было домом.
Дверь сохранилась. И петли отозвались на прикосновение скрипом, словно вздохом. Внутри сумрачно и, должно быть, сыро. Холодно? Я утратила способность ощущать холод иной, кроме того, который поселился внутри. И босые ноги мои считали ступени.
Хрустело стекло.
Желтое и синее. Зачерпнув горсть, я поднесла ладонь к узкому окошку. Солнце плеснуло светом, и стекло на миг превратилось в драгоценные камни.
Ценного в башне не осталось.
Здесь и комната была всего одна, под самой крышей. Зато большая и почти не тронутая пламенем. Прорвавшись в окно, огонь растекся по стенам, оставив черные следы копоти, но затем отступил. И кровать не тронул… и камин… и какой-то низкий стол… табурет…
Подмести надо бы.
И паутину снять.
Я задрала голову. На куполообразном потолке, скрытый под тонким слоем сажи, обитал змей. Черные кольца его сплетались причудливым узором, а ромбовидная голова спускалась к самому окну.
Змей смотрел на меня.
Рисунок.
Всего-навсего рисунок, пусть и сделанный мастерски. Я не чувствовала в нем жизни, но… что-то мешало забыть о змее. И, поклонившись, я спросила:
– Пустишь переночевать?
Несколько мгновений ничего не происходило. А затем Горелая башня содрогнулась и протяжно застонала. Я же поняла: мне разрешено остаться.
– Спасибо.
Змей не ответил.
А у меня появился дом. Он был удивителен, и, пожалуй, впервые за все время с моего рождения я чувствовала себя по-настоящему защищенной. Оттого и покидать его я не желала.
Голод заставил.
Не тот, о котором я старалась не думать, но обыкновенный: я все еще была слишком человеком, чтобы вовсе обходиться без еды. Просто теперь ее требовалось меньше.
Все изменилось.
И, выйдя за пределы зачарованного круга, я долго вдыхала запахи, которых вдруг появилось превеликое множество. Вот серебристый лисий след вьется по поляне. А под ним медной проволокой заячий лежит. И заяц петлял, кружил, силясь обмануть рыжую смерть.
Догонит ли?
Я могу пойти по следу и узнать.
Или могу остаться и слушать голоса птиц, которые расскажут обо всем, что в лесу творится. Вот застрекотала всполошенная сорока, спешит упредить о новой хозяйке.
