– Не о чем? – Вилхо хмурится и, позабыв о том, что должен хранить лицо, трет ладонями щеки. На золоте появляются проплешины.
– Мой кёниг был ко мне добр. Разве он не дал мне земли, чтобы я стал богат? Не наполнил мои сундуки золотом? Не отдал под мою руку аккаев? Не подарил корабли?
Светлело лицо Вилхо.
– И тебе больше ничего не надо? – Это спросил не кёниг, но Пиркко, которая поднялась по ступеням и, обойдя Янгхаара, встала по правую руку мужа. Легли белые пальцы на дряблую его ладонь, накрыли, успокаивая.
– Надо, – признал Янгхаар, отступая. – Я не прошу освободить меня от клятвы.
Серебро и золото.
А за спиной сталь клинков.
– Лишь отпусти меня.
– Ты не хочешь больше служить своему кёнигу? – Ее голос сладок, как мед диких пчел.
– Я устал воевать.
– Что ж… – Вилхо всматривается в лицо жены, словно ищет в нем одобрение. – Мы думаем, что ты можешь быть свободен.
– Благодарю, мой кёниг.
Взмах руки. И усталое:
– Иди, Янгар. Мы будем помнить о тебе.
Ему позволяют добраться до двери. И струна тетивы тревожит слух. Плачет раненый воздух. И Янгхаар успевает отшатнуться.
Острие касается шеи, отворяя кровь.
– Стой. – Этот голос заставляет подобраться и положить руки на пояс.
Ножны пусты.
А нож в руке…
– Стой, змееныш, – повторяет Ерхо Ину, и вторая стрела, пробив рукав, вонзается в двери. – Или тебя пристрелят.
Нож со звоном ударяет в кольчужную рубаху Ину.
– Дурак.
Третья стрела пробивает плечо. Больно. Но кажется, эта боль – лишь начало.
Глава 33
Сложные решения
Чужака я ощутила издали.
Снег припорошил следы, и лишь на берегу реки, оттаявшем в недавнюю оттепель, виднелись полукружья подков. От чужака пахло сталью и дымом, и невольно запах этот вызывал смутный потаенный страх. Шерсть на медвежьей шкуре подымалась дыбом, а сама она потяжелела, норовя пригнуть к земле.
Нет. Я давно уже не примеряла обличье медведицы, и если поначалу оставаться человеком было сложно – лес манил, а Горелая башня представлялась едва ли не клеткой, – то сейчас я привыкла и к башне, и к одежде, и к обуви. Ступни мои стали мягче, а кожа на руках посветлела, ногти утратили звериную плотность и остроту.
Пожалуй, если бы не шкура, плащом лежавшая на моих плечах, меня можно было бы принять за обычную женщину. И я, отмечая каждый прожитый день зарубкой на дверном косяке, радовалась.
Время шло, и судьба была ко мне милосердна. Сны и те отступили, позволяя поверить, что все у меня получится. Вот только одиночество порой было невыносимо. И я, пытаясь стряхнуть липкую тоску, выбиралась из Горелой башни, бродила окрест, слушала птичьи сплетни.
И вот наткнулась на чужака.
Он держался середины реки, скованной толстым льдом, и мохнатая коренастая лошадка ступала неторопливо. Седельные сумки были велики, а в руке чужак держал копье, украшенное тремя волчьими хвостами. С притороченного к седлу щита скалилась белая волчья голова.
Добравшись до излучины, всадник спешился, ослабил подпругу и уздечку снял. Он был деловит и нетороплив, но вскоре на берегу уже горел рыжий костер, облизывал шершавые бока котелка, в котором плавился снег. Всадник же растер лошадь досуха и повесил на шею торбу с зерном. Вот только ела она осторожно, то и дело вскидывая голову, всхрапывая. Верно, доносил ветер мой медвежий запах.
Мне же тянуло дымом.
И хлебом.
Кашей, которую чужак варил, весело напевая что-то под нос.
Он был не молод, но и не стар. Борода его была рыжей, а волосы, выбившиеся из-под шапки, – черны как смоль.
– Эй, – встав ко мне спиной, крикнул всадник, – выходи, кем бы ты ни был!
Он чуял меня.
– Выходи! Не обижу!
И я выглянула из тени.
– Здравствуй, – сказала, пробуя собственный голос на вкус. Уже много дней мне не с кем было разговаривать.
– И тебе доброго дня. Заблудилась? – Он скинул шапку и запустил пятерню в черно-рыжие, словно подпаленные, лохмы.
– Нет.
– Ты здесь живешь?
– Недалеко. – Я разглядывала чужака, а он – меня. И в его глазах не было удивления.
– Спускайся, – предложил он. – Каша готова. И хлеб есть. Не побрезгуй уж.
– Кто ты?
– Человек. Слуга кёнига. Добрый сын, верный муж, заботливый отец. Всего понемногу. А если ты об имени, то называй меня Гирко. Садись к костру, гостьей будешь.
Он подал мне деревянную миску, расписанную нехитрыми узорами, и ложку.
– Аану. – Я присела на коряжину и ноги поджала.
– И давно ты здесь обретаешься?
– С лета.
Крупяная каша обжигала нёбо и вкуса не имела, но я заставляла себя тщательно пережевывать ее, стараясь отрешиться от иных, куда более привлекательных запахов.
Всхрапывала лошадка, что-то напевал Гирко, и громко стучало его сердце.
– Скажи, Аану… – Он не спешил садиться, но, скинув тяжелую волчью доху, кружил по поляне. В глубоком снегу оставались пробоины следов.
Я же следила за гостем.
– Скажи, Аану… – Остановившись, Гирко мазнул по мне взглядом и поспешно отвернулся. – Не видала ты тут, часом, человека…
– Видала. И вижу.
– Кого?
– Тебя.
Он хохотнул, показывая, что понял мою шутку.
– Нет, не меня, другого…
– Какого?
Каша остывала и застревала в зубах. А вопросы мне не нравились.
– Людей здесь много. Охотники вот… – Я отставила миску, раздумывая над тем, что пришла пора распрощаться с гостеприимным чужаком. – Или странники…
– Странники, значится… Дорога ведет, дорога прядет, а уж куда выведет… или на кого… – Гирко принял миску, которую я вернула с поклоном. – Тот, о ком я спрашиваю, черноволос и черноглаз. Он невысок, не выше меня. И шапки не носит, а волосы в семь кос заплетает. Видела такого?
– Нет, не попадался.
– Точно?
– Я бы запомнила.
Я поднялась. Светлыми стали глаза Гирко, и застыла улыбка на его лице.
– Погоди, Аану. – Он вдруг оказался рядом и схватил меня за руку, сжал, еще не причиняя боли, но показывая – способен и на нее. – Не спеши, гостья нежданная. Значит, не видела?
Смазанные барсучьим жиром пальцы легли под подбородок, заставляя задрать голову.
