– Нет.
Зачем я лгу? Не знаю сама.
– На редкость уродливо. – Сестрица качает головой. – Ему, должно быть, противно смотреть на тебя.
Нельзя ее слушать. Нельзя смотреть в ее голодные глаза. Куда угодно: на алмазы в волосах, на золотые звенья ожерелья, на искрящийся мех снежных лис, на тонкие пальцы, ласкающие камни…
Только не в глаза. В них уже осталось немного человеческого.
– Я бы умерла, – мягко произнесла Пиркко, – если бы со мной произошло что-то подобное.
Молчи, Аану.
– Твой муж жалеет, что ты жива?
– Нет.
– Жалеет. Просто не говорит. Я видела его. Он красивый. По-своему.
Мне неприятно думать, что Янгар встречался с ней. Если он видел Пиркко, то… ко мне не вернется.
– Мне немного жаль, что его придется убить. Янгар замечательный любовник.
Пиркко подается вперед, жадно вглядываясь в мое лицо.
А я отворачиваюсь и вдыхаю сладкий яблочный аромат.
Ложусь на солому. Сворачиваюсь комком, сжимая яблоко в руках. Мне хочется есть, но тогда у меня не останется солнца, которое защитит от жестоких слов Пиркко. Закрывать глаза нельзя, но я закрываю и морщусь от боли. Это не сон – полудрема. В ней медная кожа Янгара касается белой – моей сестры. Ее голова запрокинута, губы приоткрыты, и на шее узором вьется нить жилы. Сердце Пиркко грохочет.
И я изнываю от желания вырвать его.
И то, второе, предавшее, – тоже.
В полусне я удивляюсь собственному стремлению остаться человеком.
Ради кого?
Тем, кто приходит на задний двор, нужно чудовище. Их много, а я одна. И быть может, именно они правы в своем желании?
Солнечного яблока слишком мало, чтобы удержаться на краю. Голод будит меня, я переворачиваюсь на бок, касаюсь куска печени, почерневшего, в запекшейся крови, от которой исходит дурманящий аромат. Мне противно прикасаться к этому куску, но…
Беру в руку. Обнюхиваю. Зажмуриваюсь, чтобы не видеть. И подношу к губам, почти решаюсь попробовать.
– Не делай этого, – говорят мне.
Его я сразу не узнала. Темно уже, и Олли сроднился с темнотой. Прежде он ходил, гордо расправив плечи, не замечая никого и ничего вокруг, а ныне превратился в сгорбленную тень, одну из многих в отцовском дворе.
– Не делай этого, Аану, – повторил Олли. – Не позволяй им сломать себя.
Он оглянулся в темноту и, сунув руки под петлю ошейника, болезненно скривился.
– Здравствуй. – Я разжала пальцы, позволяя куску выпасть. И, подняв пук соломы, принялась тереть ладонь, счищая запекшуюся коровью кровь.
Что еще сказать?
Что я рада его видеть? Или что мне жаль видеть его таким?
Не рада и не жаль.
Молчали оба. Долго? Как показалось, да. Но Олли тряхнул головой и решительно шагнул к клетке. Он подошел вплотную и, коснувшись прутьев, пробормотал:
– Все стало иначе, да?
Да. Я – нежить. Он – раб. И оба – позор рода Ину.
– Ты не боишься?
– Чего? – Он сжал прут и дернул, пробуя на прочность. – Ты пока никого не убила. А если вдруг… невелика беда.
– Не выломаешь.
– Пожалуй, – согласился Олли, запуская руку в темные волосы, обрезанные короткими прядями. – Ключ у отца, да?
– Да.
Он похудел. И взгляд стал… диковатым, что ли?
– Я попробую без ключа. Завтра.
Олли вытащил из-за пазухи пару сухих лепешек и кусок козьего сыра.
– Возьми.
Его рука пролезла между прутьями клетки, и я, приняв неожиданный подарок, коснулась пальцев.
– Не убегай. – Олли сжал мою ладонь, осторожно, точно опасаясь причинить вред. – Посидишь со мной?
Он опустился на колени возле клетки. И я ответила:
– Посижу.
Мы оба рассмеялись, поняв нелепость его просьбы и моего же ответа. Странно как, раньше я была никем, а Олли…
– Отсюда все иначе выглядит. – Он разглядывал мою руку, и большой палец его нежно гладил мою ладонь. – Знаешь, я думал, отец меня сразу убьет.
– Как ты…
– Оказался здесь? – Олли прижался лбом к прутьям клетки. – Жил здесь, когда дом принадлежал Янгару. По-моему, твой муж не знал, что со мной делать.
– И ты?
– Просто жил. Злился вот за это, – он указал на ошейник, – искал способ отомстить. Дурак, да?
Не знаю. Мне ли его судить?
Я помнила Олли совсем иным. И в человеке, который пытался дыханием отогреть замерзшие мои пальцы, мало что осталось от прежнего моего брата.
– А потом дом и прочее… имущество отошли отцу.
Его губы болезненно дрогнули.
Имущество.
– Тогда-то я и понял, что значит быть рабом. Рабы не играют с хозяевами в нарды. Не спят до полудня. Не напиваются вином из жалости к себе. Не дерзят. Слишком дерзких рабов порют. А если порка не помогает, то сажают в колодки.
Он отвернулся, скрывая от меня выражение глаз, но я все равно ощутила его боль.
– А еще у рабов нет семьи.
У меня получилось дотянуться до жестких темных волос.
– Я знал, что отец от меня откажется. Если бы решил убить, я бы не сопротивлялся. Но он даже не глянул в мою сторону. Для него я уже умер. Но остальные – Якки, Талли… Я ведь когда-то учил Талли с лодкой управляться. И в море впервые он на моем корабле вышел. И это вдруг стало не важно.
Олли не отстранился. И я перебирала короткие прядки, вскользь касалась щеки.
Про Пиркко он не говорит. А я не спрашиваю.
– Почему ты от меня не отказалась? – Он подается назад и перехватывает мою руку. – У тебя-то есть причины.
Были. Старые обиды, душные, как слежавшиеся за лето меха, поточенные молью и пылью пропитавшиеся. Стоит ли вытаскивать их?
…Синяя лента для волос, которую я вышивала долго, стараясь, чтобы стежки были ровными, аккуратными, повисла на молоденькой груше. Выбросили ее? Обронили?
Так ли важно? Главное, этот подарок не столь дорог, чтобы беречь его.
…Заливистый смех Пиркко и качели, летящие к небу. Ей шесть, а я на год старше и, спрятавшись в тени, наблюдаю, как Олли раскачивает качели выше и выше. Он высокий и красивый, и мне кажется, что если подойти и попросить, то Олли покатает и меня. Я подхожу, но не успеваю открыть рот. Олли замечает меня:
– Принеси воды, Аану. Душно.
…И очередное его возвращение. От Олли пахнет морем, кожа его почернела от загара, волосы выгорели до рыжины. От смеха его вздрагивает дом, а он, сев на лавку, спешит развязать сумки. Олли привез подарки семье. Всем, кроме меня.
