– Мы можем торговаться, тянуть время…
Улыбаться.
И прикосновениями, взглядами дарить надежду.
Пиркко-птичка успела усвоить правила игры.
– Но как долго? – Отец повертел в пальцах баночку с золотой пудрой.
– И что ты решил?
Один кувшин и два бокала. Вино темно-красное, сладкое.
– Есть трое. Ирку Доно…
Он старше отца. Краснолиц, и глаза вечно слезятся. Еще эта мерзкая привычка губы облизывать. Но род Доно крепко оседлал Птичьи острова, и на зов Ирку откликнутся десятки кораблей.
– Тайло Ар…
Тоже немолод. На голове залысины, борода седая, куцая, нос огромен. И Тайло Ар вечно им шмыгал, тер, растирая докрасна. За Тайло стоит долина Кревень с ее источниками и жирной, черной землей, которая щедро одаривает род Ар живым пшеничным золотом. Но куда более известна конница рода Ар.
– И Гайто Оро.
Едва за сорок и собою хорош, вот только пережил двух жен, а третьей Пиркко становиться не желает. Но если сказать отцу, так разве послушает?
Ему важны сотни лучников, которые пойдут за главою рода.
– Мне никто не нравится. – Пиркко самолично наполнила две чаши вином. – Они все…
– Позволят тебе удержать трон.
Ей?
Ей позволят и дальше играть роль послушной жены. Власть поделят муж и отец. А Пиркко…
Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.
– Девочка моя. – Рука Ерхо Ину легла на плечо.
Грубая. Тяжелая. И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.
– Нет иного пути власть удержать.
Ему так кажется. Нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет ее выбор. Он привык решать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко.
Она не позволит снова себя продать.
– Да, отец. – Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. – Я понимаю, все понимаю.
В его глазах одобрение.
И облегчение.
– Ты всегда была умна. – Наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. – Для женщины.
Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.
Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.
– Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.
Это обещание ничего не стоит, но Пиркко кивает, опустив взгляд. Она расправляет складки на платье и стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.
– Пока никому ничего не обещай. – Ерхо тряхнул головой и повторил: – Отвратительно сладкое. Мухи… Весна, а уже муха жужжит…
Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту ему одному видимую муху, и покачнулся.
Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.
– Ты… – Лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. – Ты что…
Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой и тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.
– Что ты…
– Прости, папа. – Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось не покалечится. – Прости, но я не хочу быть монетой, которой ты за власть платишь.
Тридуба пытался что-то сказать.
Обозвать ее?
Или проклясть?
Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.
– Не бойся, папа. – Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. – Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто…
В налитых кровью глазах его отражалось белое платье и выпуклые камни ее ожерелья.
– …просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?
Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:
– Надеюсь, ты не покалечил его снова?
У Ерхо Ину дернулась губа.
– Встреча еще будет. Я сама на нее пойду. И мы договоримся.
По глазам сложно было понять, что думает отец.
– Конечно, договоримся. – Положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. – Он немного обижен, но… разумный ведь человек. Да и не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.
Она вытащила подушечку, поцеловала отца в холодную щеку и встала.
– Позже тебя найдут.
Белый подол платья скользнул по его лицу.
– Думаю, где-то через час… или два… Я скажу, что ты решил отдохнуть, жаловался, будто голова болит, и никто не удивится.
Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.
– Возраст, – сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. – Волнения. И всем будет очень и очень жаль. Наверное.
Она выскользнула за дверь, оставив Ерхо Ину в тишине.
Горел камин. Из открытых окон тянуло весенней прохладой. И во рту стояла невыносимая винная сладость. Ерхо Ину сделал единственное, что мог: закрыл глаза.
Говорили, что некогда, лет двести тому, а то и триста, если не все четыреста, стоял на Гарьиной пустоши дом о пяти стенах с красной черепитчатой крышей. И пять труб подымалось из нее. И пять дымов что день, что ночь тянулись к небу. Что в каждой стене дома было по окну, а двери, сколько ни ищи, не сыщешь. И только люди отчаявшиеся, в горе великом пребывавшие, видели ее.
Открывали.
Входили.
И навек оставались в плену пяти стен.
Кто был хозяином этого дома?
Колдунья-вёльхо? Нойда-чародей, на ту сторону мира глядящий? Или старая крыгга, женщина, пятерых мужей похоронившая, бездетная и оттого проклятая вовек чужие души собирать? А может, и вовсе сама темная богиня, которой тоже пристанище требовалось?
Как знать.
Да только однажды ночью вспыхнул дом синим пламенем, три дня горел, три ночи. И странным был тот огонь, к небу подымался, а на соседние дома, стоявшие близко, ни искры не упало. А когда догорел, то увидели люди, что в этом пламени и камни оплавились.
