Он ушел. Он придет. Он будет приходить и уходить, когда ему вздумается. Согласна ли она на это? Да.
Через три дня он уедет. Помнит ли она об этом? Да.
Потом он приедет снова… или призовет ее к себе. Или неприедет и непризовет. Понимает ли она это? О да, она понимает это очень хорошо.
Как и то, что это не имеет никакого значения. Не имеет никакого значения то, что будет после. Имеет значение только то, что есть сейчас. И она намерена пережить это сейчасдо последней секунды, выпить это сейчас, как чашу, до последней капли, и ничего не оставить на дне.
Если она когда-нибудь и чувствовала себя по-настоящему счастливой и свободной, так это сейчас. Посмотрите на нее, как она встает, гибкая, свежая, полная сил, одетая лишь в собственную красоту (как говаривал когда-то Омар Хайям), и идет к окну. У окна, которое давеча так и не закрыли, ветер колеблет прозрачную занавеску, а за занавеской, на подоконнике, серебрятся в простой глиняной вазе несколько десятков подснежников. Она склоняется над ними и погружает смеющееся лицо в их нежную прохладную белизну.
А теперь можете завидовать ей. Или пожимать плечами. Или крутить пальцами у виска. Сейчас ей безразлично как то, так и другое, и третье.
* * *
Время и в самом деле приближается к полудню, когда Аделаида подходит к школе. Она идет легкой, скользящей походкой, огибая лужи, в которых отражается небо и бегущие по нему прозрачные облака; пальто на ней нараспашку, на шее – невесомый шелковый шарфик, длинными пепельными волосами играет ветер. Да, а еще она размахивает сумкой, в которой сегодня нет ни одной важной бумаги. И неважных там тоже нет.
Неудивительно, что ее не узнают.
Из озорства она решает проникнуть в школу через черный ход. Дверь там обычно заперта, но у нее есть ключ.
«Опель» уже там, стоит себе как ни в чем ни бывало на заднем дворе, рядом с «Запорожцем» завхоза. Проходя мимо, Аделаида ласково похлопывает ладонью по его переднему крылу. Может, ты мне скажешь, дружок, где это вы с хозяином пропадали давеча, в каком лесу? Молчишь? Ну, что ж делать…
Обшарпанная дверь открывается неожиданно легко (похоже, ею недавно пользовались), и Аделаида проникает внутрь. Тихо, стараясь не стучать каблуками, поднимается по боковой лестнице на второй этаж. До конца четвертого урока еще десять минут, и в коридоре никого нет.
Она проходит мимо кабинета истории, преодолев искушение приоткрыть дверь и заглянуть внутрь; там, за дверью, кипит работа мысли, звучат оживленные, перебивающие друг друга ребячьи голоса – 9-й «Б» с помощью профессора Роджерса разбирается в идейных разногласиях среди членов Парижской коммуны.
Улыбающаяся Аделаида, так никем и не замеченная, проскальзывает в свою приемную. Там тоже пусто; Манечкина сумка на месте, но самой Манечки нет. Дверь в директорский кабинет открыта, и заметно, что сегодня там уже убирались.
Аделаиде хочется еще немного продлить восхитительное ощущение собственной невидимости. Поэтому она неснимает пальто, неидет к своему столу и непринимается за работу, а уходит в угол, за платяной шкаф и усаживается на ту самую банкетку, где не далее как вчера сидел и наблюдал за ее работой таинственный, желанный и недосягаемый Карл Роджерс.
Неужели с тех пор прошли всего сутки? Нет, не может быть. Что-то, должно быть, случилось со временем.
Место и в самом деле удачное; примчавшаяся откуда-то Манечка (Аделаида слышит ее учащенное дыхание) заглядывает в кабинет и говорит кому-то в приемной: «Нет, она еще не приходила». Кто-то с разочарованным бормотанием удаляется. Манечка плюхается в свое крутящееся кресло и начинает шелестеть бумагами.
Аделаида сидит в своем убежище тихо, как мышка.
Звонок. Почти сразу же – нарастающая звуковая волна из коридора. Шаги, голоса, телефонные звонки, на которые Манечка отвечает как обычно – в зависимости от статуса позвонившего, разве что более нервозно. С зашедшими в приемную она особо не церемонится – «ах, да отстаньте вы от меня, без вас голова кругом! Сказано – нет ее! Не знаю, когда будет!»
Потом наступает временное затишье, и Аделаида совсем уж решает выйти из-за шкафа и серьезно удивить свою секретаршу, но в приемной появляется еще один посетитель. Аделаида узнает его сразу, еще до того, как слышит его голос, – по сердечному трепету, по горячей волне, мгновенно залившей щеки… и по тому, как Манечка, резко повернувшись, разом роняет на пол все свои бумаги.
Манечка (порывисто): Ну, наконец-то!
Карл: Что-нибудь случилось, Мария? Отчего ты так взволнована?
Манечка (судя по звуку, запирает дверь из приемной в коридор): Он еще спрашивает!
Карл, судя по звуку, собирает упавшие бумаги.
Манечка: Да брось ты эту макулатуру!
Карл наливает ей воды из графина и заставляет выпить.
Манечка отбивается, но с Карлом особо не поспоришь; судорожно всхлипывает, трясет кулачком и, наконец затихнув, прижимается к его груди.
Карл (гладит ее по голове): Ну, что случилось, глупенькая? Кто тебя обидел?
Манечка (всхлипывая): Ты!
Карл: Что же я такого натворил, что эти чудесные глазки полны слез?
Манечка: Ты… ты… Нет, вот ты мне скажи, ответь! Только правду! Обещаешь?
Карл: Спрашивай.
Манечка: Неужели ты и в самом деле относишься ко мне лишь как к сестре?
Карл (помолчав): Нет. Не как к сестре. Я отношусь к тебе как к дочери. Видишь ли, ты напоминаешь мне мою старшую дочь…
Манечка (фыркает): Я? Твою дочь? Да она небось еще в школе учится!
Карл (усмехаясь): Ей двадцать три года, она замужем и через три месяца собирается подарить мне внука.
Манечка застывает в полной растерянности. Губы ее дрожат, и видно, что она готова разреветься не на шутку. Дрожащими руками она отпирает дверь и, не глядя на Карла, выбегает в коридор.
* * *
Ближайшее укромное место – медицинский кабинет, как раз наискосок от приемной, и Манечка скрывается там от любопытных глаз, чтобы выплакаться. В кабинете, правда, находится еще и медсестра, но она не в счет – свой человек, к тому же спокойная, невозмутимая и не болтунья. Ей-то Манечка и изливает, в промежутке между рыданиями, свою смятенную душу.
Она-то думала, она-то надеялась! То, что у Карла оказалась дочь всего шестью годами моложе ее самой, это еще полбеды; понятно, что ему хорошо за сорок, но говорят, что для мужчин – это самый возраст. К тому же и выглядит он намного моложе.
А вот внуки… В этом есть что-то окончательное и бесповоротное. Это уже старость, как бы ты там ни выглядел и что бы ты там себе ни думал.
Медсестра осторожно интересуется: а что, собственно, здесь такого? Ну внуки, ну и что? А разве сама Манечка не может стать бабушкой уже через шесть-семь лет?
