Мануэла успокоилась, повеселела, и в семье на некоторое время воцарился мир и покой. Вскоре она снова забеременела, и в положенный срок родилась крепкая, здоровая девочка Лусия. Ничем амулеты не помогли.
Были у Мануэлы и другие поводы для беспокойства.
Дело в том, что с нею произошло то, что часто происходит, и не только в Мексике, с женщинами, когда они выходят замуж и начинают одного за другим рожать детей.
Тоненькая, смуглая, с нежным голоском девушка превратилась в грузную, краснолицую, крикливую матрону.
Посоветовавшись со своим гинекологом, Мануэла решила сделать перерыв в рождениях. Кроме того, она начала пробовать различные диеты, перестала пользоваться лифтом для подъема на второй этаж, где была расположена их квартира, и даже записалась в фитнес-клуб. Увы, все усилия оказались тщетными. Ее организм решительно протестовал против таких насильственных действий, и на каждую пару потерянных килограммов отвечал обвисанием кожи в самых неприятных местах, расстройством пищеварения и ухудшением цвета лица.
В тридцать четыре года Мануэла выглядела уже намного старше своего тридцатилетнего мужа.
Он же если и изменился внешне, то лишь в лучшую сторону. Возмужал, окреп, и если где и раздался, то в плечах.
Помимо обязательных ежедневных занятий в полицейском спортзале и плавания в бассейне, он увлекся еще и восточными единоборствами, благодаря чему не только сохранил юношескую стройность, но и приобрел особую плавность и точность движений.
Его лицо, с которого уже не сходил смугло-золотистый загар, также было очень привлекательно – и не только правильностью и чистотой линий высокого лба под густыми светлыми волосами, которые он теперь стриг коротко и зачесывал назад, точеным прямым носом, изящно вылепленными губами и подбородком, по-мужски твердым, но с обаятельной ямочкой посредине – не только, в общем, своим эстетическим совершенством, но и присущим ему выражением открытости и доброжелательности. Когда он улыбался – он улыбался, а не просто вежливо скалил зубы, как это свойственно гринго; когда он смеялся – смеялись все вокруг, даже те, кто изначально не имел такого намерения.
Как сказала одна его знакомая дама – лицо ангела, на которого ни боль, ни страдание, ни грехи, свои или чужие, не наложили еще своего пагубного отпечатка. А между тем дам, желающих помочь ему совершить хотя бы один грех, было предостаточно.
Тогда-то и было положено начало великому искусству обращения с женщинами, позволяющему поддерживать с ними нормальные дружеские и рабочие отношения, не давая их мыслям слишком уж устремляться в другом направлении и не обижая их прямым отказом.
Мануэла всего этого не понимала. Она бешено ревновала его к любой замеченной рядом с ним женщине. От того, что он никогда не давал ей ощутимого повода, ревность не становилась менее жгучей. Отсутствие повода говорило, по ее мнению, не о верности супруга, а лишь о его ловкости и изворотливости.
Положение усугублялось тем, что у Мануэлы оказалось слишком много свободного времени. В то время как ее муж работал, занимался спортом, общался с друзьями, читал книги по истории, археологии, философии и древним языкам (он не оставлял надежды вернуться когда-нибудь в штатскую, гуманитарную жизнь), а вечерами и по выходным возился с подрастающими малышками, Мануэле решительно нечем было заняться.
Днем к девочкам приходила няня-англичанка с двумя высшими образованиями – по педагогике и психологии, чопорная старая дева. На Мануэлу она смотрела свысока и редко удостаивала разговором. Всю работу по дому выполняли две пожилые родственницы, надежные, добросовестные, но с таким ограниченным кругозором, что их не удостаивала общением сама Мануэла.
Можно было бы, в принципе, пойти работать, но в Мексике замужние женщины из благополучных слоев общества не работают. Это не принято. Это просто неприлично. А прилично замужним женщинам заниматься светской жизнью, благотворительностью, посещать различные дамские кружки и фитнес-клубы, где инструкторами работают тоже женщины. Мануэлу совершенно не интересовало ни то, ни другое, ни третье, не говоря уже о том, что о фитнес-клубах у нее сохранились самые нехорошие воспоминания с тех пор, как с их помощью она пыталась похудеть.
В общем, без мужа она скучала и злилась, а с ним была то предельно нежна и ворковала, как новобрачная, то обращалась в тигрицу и устраивала сцены – а почему? Почему она так неразумно вела себя? Да потому что и на пятом, и на десятом, и на последнем, пятнадцатом году брака она была влюблена в него так же, как и на первом.
Ну а он? Он был к ней привязан, он привык к жизни с ней, и он очень любил своих, рожденных ею, детей. И право же, он относился к ней гораздо лучше, чем большинство мужей относятся к своим женам после столь длительного брачного марафона. Он ей даже не изменял.
Справедливости ради надо сказать, что ни одна женщина, способная подвергнуть серьезному испытанию его моральные устои, и не появилась тогда на его пути.
Мексиканки, даже молоденькие и хорошенькие, не особенно интересовали его; все они, как на подбор, были миниатюрны, норовисты, горячи, злы, словно породистые кобылицы с ранчо его тестя, и все они напоминали ему Мануэлу в молодости.
Изредка попадавшиеся иностранки северного типа, которые могли бы пробудить в нем определенные воспоминания (высокие, белокожие, темноволосые, с мечтательными серыми глазами), вели себя слишком по-современному, открыто и свободно обнаруживая свой интерес, а этого он в женщинах не любил.
По его представлениям, почерпнутым, без сомнения, из средневековой литературы, женщина должна быть скромной и стыдливой (или, по крайней мере, вести себя соответствующим образом).
В таких случаях он, непринужденно улыбаясь, ссылался на свое положение женатого мужчины и отца семейства, а если это не помогало, подключал свой острый и изобретательный, по выражению тестя, ум и оттачивал на бедняжках свое дипломатическое искусство. Нельзя сказать, чтобы дело каждый раз обходилось совсем без обид, но врагов среди женщин он так и не нажил.
* * *
– У Лауры, моей старшей, оказались неплохие способности к музыке, – сказал Карл.
Они сидели в гостиной, на расстеленном перед камином меховом ковре, и смотрели в огонь. У Аделаиды слипались глаза, и она уже не могла бы сказать точно, что услыхала от него, а что привиделось ей в отблесках темно-розового пламени. Кажется, последние несколько минут он говорил о своих детях.
– Спишь? – спросил Карл.
– Не-а, – ответила Аделаида, сладко потянувшись, – просто хорошо…
Было и впрямь хорошо сидеть так, словно они были давно знакомы и давно любили друг друга, а теперь вот встретились после долгой и непонятной разлуки, и надо же узнать, где он был и что делал все эти годы.
Ее растрепавшаяся голова лежала на его плече. Хотя она не видела его лица, по голосу, по движениям руки, обнимавшей ее за талию, по трепету пальцев она прекрасно чувствовала его настроение. Когда он рассказывал про своих детей или про своего ацтекского друга и родственника Винсента, про то, как Винсент, повзрослев и наигравшись в индейцев, выбрал для себя мирную профессию повара и даже открыл свой ресторанчик в Акапулько, он улыбался. Улыбался он и тогда, когда говорил про тестя – тот на исходе шестого десятка совершенно охладел к разведению породистых лошадей и увлекся, наоборот, спортивными автомобилями.
