Когда Карлу самому случалось ночевать вне дома, он всегдавозвращался к завтраку. Один. Бодрый и свежий, будто всю ночь провел в собственной спальне с узким готическим окном, выходящим в сад и открытым практически в любое время года.
Выследить его вне дома не было никакой возможности. Задавать же вопросы на эту тему было запрещено, и это был один из немногих с его стороны запретов, которые были обязательны и обсуждению не подлежали.
…В общем, мачеха у детей так и не появилась. Даже временная.
Милые, милые дети, растроганно подумала Аделаида, как же я вам благодарна…
А потом дети выросли и сами повыходили замуж. Но не сразу – нет, далеко не сразу, как заявил Карл Аделаиде. Старшая, Лаура, долго упрямилась, заявляя, что вообще не собирается замуж, что ее призвание – музыка, а жить в перерыве между гастролями она будет дома – надо же кому-то присматривать за стариком-отцом, которому уже стукнуло (с ума сойти, люди столько не живут!) тридцать девять, и младшими сестрами. Карлу пришлось применить все свое дипломатическое искусство, чтобы убедить ее, что счастливая семейная жизнь таланту не помеха, а даже и наоборот, способствует, особенно если супруг тоже музыкант и разделяет твои убеждения. Очень удачно подвернулся под руку один из двоюродных племянников Альфреда Шнитке, молодой, подающий надежды скрипач. Он влюбился в черноволосую красавицу Лауру с первого взгляда и вместо стихов, цветов или шоколадных конфет преподнес ей сонату собственного сочинения.
Средняя, Каэтана, поступившая в Цюрихский университет (опять-таки чтобы быть поближе к отцу!), познакомилась там с молодым профессором английской словесности, но лишь год спустя поддалась на настойчивые уговоры и уехала с ним в Оксфорд.
Карл вздохнул свободнее. Младшей, Лусии, в ту пору было всего шестнадцать, но Карл считал, что уж с одной-то он точно справится. И ошибся. С этой последней оказалось намного труднее, чем со старшей и средней, вместе взятыми.
После отъезда сестер Лусия очень изменилась. Стала вспыльчивой и раздражительной (то есть вспыльчивой и раздражительной она была всегда, но теперь это приобрело оттенок какой-то мрачности и даже злобности). На осторожные расспросы не отвечала, от совместных тренировок отказалась и вообще стала как-то избегать отца. В то же время продолжала подглядывать за ним, подслушивать и выслеживать и, если замечала что-то подозрительное, немедленно впадала в ярость и устраивала сцены не хуже покойной матери.
Иногда Карл пресекал эти сцены в зародыше, иногда давал ей выкричаться, надеясь получить хоть какую-то информацию. Бесполезно. Кроме бессвязных выкриков на тему «ты меня не любишь» и «ты хочешь от меня отделаться», ничего путного услыхать так и не удалось.
Он терялся в догадках.
После окончания школы (со средними оценками, гораздо более средними, чем можно было рассчитывать) Лусия не выразила никакого желания получать дальнейшее образование или идти работать. Не говоря уже о замужестве.
Когда же Карл сам, очень осторожно, заговорил с нею о ее дальнейшей жизни, предупредив наперед, что она совершенно свободна в своем выборе как морально, так и материально и всегда может рассчитывать на его поддержку и понимание, Лусия повела себя совсем странно.
Она залезла на стул, чтобы стать выше его, и сжала его голову в своих ладонях с недетской и не женской даже силой, так что ему стало больно. Он видел, как шевелились ее губы, но не слышал ни слова – так сильно она сдавила ему уши. Он попытался развести ее руки, и ему это удалось, хотя пришлось приложить некоторое усилие; она покачнулась, и он подхватил ее. По ее лицу было видно, что она вот-вот разревется, и он приготовился утешать ее, как в детстве, когда ей доставалось от матери и она прибегала к нему за лаской, сочувствием и защитой. Он поднял руку, чтобы погладить ее по несчастной, взлохмаченной головке, но она перехватила его запястье и прижалась к нему губами. Это был жадный, неистовый поцелуй, больше похожий на укус; след от него остался на несколько дней. Ошеломленный и растерянный, Карл стоял, глядя на дочь, пока та не отпустила его руку и не убежала в свою комнату.
Эту ночь он снова провел вне дома, но был не у женщины и не у друга. Сидел в парке, ходил по улицам, размышлял. Был так сердит на себя за свою родительскую слепоту, что встреченная в одном пустынном переулке подвыпившая компания, решившая позабавиться с одиноким прохожим и избавить его от часов, бумажника и прочих ценных вещей, мгновенно передумала от одного лишь взгляда на его лицо. Или от того, что он в задумчивости крутил подобранный где-то металлический прут, и его изящные длинные пальцы сгибали и разгибали его так же легко, как если бы он был из резины.
Сам он едва ли и заметил их. Проблуждав до рассвета, так ничего и не придумав, он вернулся домой и, не заходя в спальню, прошел в свой кабинет.
Там ждала его Лусия, полностью одетая и даже в пальто. Она сидела за письменным столом и писала ему письмо, а рядом на полу стояли два больших чемодана.
– Отец, – сказала она замершему в дверях Карлу, – я уезжаю. В Вену. Думаю поступить в Институт психоанализа. Прости, что доставила тебе столько беспокойства. Больше этого не будет.
Не удержалась в выбранном взрослом тоне и, шмыгнув носом, выбралась из-за стола. Карл обнимал, гладил по голове свою маленькую дочурку, свою умницу, бормотал какие-то утешительные слова, чувствуя, к своему стыду, не только жалость, но и огромное облегчение.
Потом он сам отвез ее в аэропорт.
– Но ты знай все же, – предупредила она его, прощаясь, – что я люблю только тебя и никогда ни за кого замуж не выйду.
Поживем – увидим, подумал Карл, провожая глазами самолет.
И все же его сердце не было спокойно вплоть до того момента, когда, почти год спустя, она сообщила ему по телефону, что познакомилась с одним молодым человеком. Карл, деликатно осведомившись, что за юноша, получил в ответ шекспировское «он во всем – подобье Ваше» и больше вопросов не задавал.
– В общем, – сказал он Аделаиде, опустив, по своему обыкновению, все эти подробности, – каждая из них живет теперь той жизнью, которую выбрала сама, и моей заслуги тут нет никакой. Я лишь помогал им и старался не мешать.
Аделаида улыбнулась и покачала головой.
– Я уверена, что сами они думают иначе, – тихо сказала она.
* * *
В противоположность ясной, блистающей луной и звездами ночи утро субботы выдалось дождливым и хмурым. Аделаида, хотя у нее и кололо сердце перед близкой уже разлукой, старалась этого не показывать. Она беззаботно шутила и смеялась за завтраком, и лишь потом, когда они собрались и выехали из поселка, притихла и замолчала. Тяжелые дубовые ворота, серые и мрачные под дождем, закрылись за ними, словно ворота потерянного рая. Аделаиде вдруг страшно захотелось вернуться туда хоть на минуту, хоть несколько метров пройти по присыпанной песком дорожке в сторону одиноко высившегося на обрывистом берегу дома. Но ход машины, уносившей ее прочь, был легок и быстр, и, обернувшись, она не увидела уже за бегущими по стеклу мутными струями ни ворот, ни самого поселка.
