Как он добрался до райцентра, как оттуда доехал до лагеря – Ванька не смог бы объяснить даже под пытками. Минут через десять-пятнадцать после драки наступил «отходняк», руки затряслись, в голове затуманилось. Было страшно, что догонят, что устроят облаву, а потом и расправу. Было страшно, что сообщат в милицию, и та перехватит в райцентре или будет дожидаться в лагере. Было страшно, что самостоятельно дороги ему не найти, а спрашивать у кого-то снова… А еще было страшно, что удар по хребту «спортсмена» мог оказаться слишком сильным, неоправданно сильным.
* * *
Остаток июля и почти весь август Ванька вкалывал как проклятый, носу из лагеря ни разу не высунул – ни в райцентр, ни на танцы. Зачем лишний раз светиться? Береженого Бог бережет, как выражается мама. И оставалось-то до конца всего ничего – буквально неделю протянуть до отъезда! А там – прощай, тайга, Сибирь-матушка, здравствуй, славный город Куйбышев, родная общага, родной институт! И забудется липкий страх, останутся в прошлом сомнения и неизвестность.
Не вышло. Аккурат за неделю до окончания сроков комсомольской путевки в лагерь приехал следователь из райотдела. Искал он белого, как одуванчик, студента. Ванька посидел немного в палатке в нелепой надежде на то, что свои не сдадут, а потом встряхнулся, помотал головой – да что это с ним?! Провинился – отвечай! Да, конечно, за драку могут исключить из комсомола, могут даже из института отчислить, но если следователь нормальный, если Ваньке удастся объяснить ему, как обстояло дело…
А дело обстояло так, что «цыгану» Ванька сломал руку – но это-то ладно. Куда хуже было то, что второй – который «спортсмен-пенсионер» – с тех самых пор находился в коме. Ему еще очень повезло – проезжавшие мимо леспромхозовские мотористы буквально насильно погрузили обоих в свою машину и доставили в районную больницу. Куда собирался тащить своего спутника «цыган», оставалось неизвестным – шок, видимо, был у него болевой, раз от медицинской помощи хотел отказаться. Но если бы мотористы не доставили «пенсионера» вовремя – точно помер бы мужик. Надежды на то, что удастся обойтись выговором, штрафом или отчислением из института, рухнули.
В первый же день с Ванькой побеседовал и следователь, и какой-то чин из прокуратуры. Потом была короткая очная ставка с бородачом, потом для дачи показаний вызывали Игоря и девчонку-парикмахершу – хотя что они могли знать, что могли объяснить? Ну, разве что охарактеризовать, каким он был до преступления – работящим, скромным, дружелюбным. Даже шофера из Старотимошкино зачем-то пригласили, и тот подтвердил, что в день происшествия был вот этот белобрысый тип вежливым, спокойным, тихим, водкой от него не пахло, на боевые подвиги не тянуло. Ванька ничего не отрицал, рассказывал честно, как все произошло, вспоминал подробности.
В ожидании суда Ванька маялся от безделья – камера изолятора была рассчитана на четверых, но как-то так вышло, что под следствием в настоящий момент находился он один. В какой-то из дней зашел Игорь – попрощаться, поскольку стройотряд, закончив и сдав объекты, отбывал по месту жительства. А больше посетителей и не было. Каждое утро в СИЗО доставляли газеты, но они Ваньку интересовали мало. Целыми днями он, скрючившись, валялся на койке, пялился в зарешеченное окошко, за которым лил нудный августовский дождик. Адвокат уверял, что волноваться не о чем, самооборона очевидна: ведь трудно представить, что молодой человек, только что сделавший стрижку, покрасивший волосы и нанесший… э-эм… художественный орнамент на кожу, специально отправился через лес из Тимошкино в Загарино, чтобы избить двоих местных мужиков, которых до этого даже не знал. Но сам-то Ванька прекрасно понимал, что не было там самообороны, была месть – осознанная и яростная. И пусть в тот момент не было понятно, осилит ли новоявленный гангстер своих обидчиков, или все же доберется до него тесак «цыгана», но, если уж совсем начистоту, очевидно другое: у Ваньки имелась возможность избежать драки, имелись все шансы отряхнуться, утереться и пойти спокойненько дальше. Он этой возможностью пользоваться не стал. Просто не захотел. И теперь выматывал себя, изводил воспоминаниями – как перекосилось лицо бородача, как тонко и страшно закричал он, когда хрустнула кость. Еще горше становилось, когда вспоминался «пенсионер» – шел себе пожилой человек, никого не трогал… Да, отнесся к Ваньке, как к пустому месту, не поздоровался, не ответил на простой вопрос, даже не обернулся, когда Ваньку отшвырнули в кювет, не осадил своего спутника, когда тот ножом размахивал, – все это так, но заслуживал ли он того, чтобы молодой студент огрел его корягой по спине? Заслуживал ли больничной койки, капельниц, трубок, пищащей аппаратуры? Может, не стоило все же благородному гангстеру Белому демонстрировать молодецкую удаль? Может, вся эта месть – никакая не смелость, не бескомпромиссность, не наказание за несправедливость, а сплошная глупость, помноженная на юношеский максимализм?
Когда назначили дату суда, Ваньке разрешили позвонить домой. Конечно же, в деревне уже обо всем знали – следователь звонил в сельсовет, сообщал о задержании, запрашивал какие-то данные. Мать после этого слегла, отчим не смог ее оставить, чтобы сразу приехать в Сибирь. Да и отпустили ли бы его во время уборочной – большой вопрос. Мало ли у кого пасынков арестовывают – что же теперь, всем работу бросать? Кто ж тогда хлеб убирать станет? Был бы жив дед – он давно бы уже приехал к Ваньке, поддержал одним своим присутствием, а то и советом, а может, и похлопотал бы в прокуратуре, и адвоката нашел самого лучшего, но деда пять лет назад похоронили. Родной Ванькин отец обитал где-то в Ульяновске, отношений с бывшей семьей не поддерживал и был, по словам матери и по обрывочным воспоминаниям самого Ваньки, человеком мрачным, резким, самовлюбленным и властным. Он бы, наверное, и не оставил семью, так и продолжал бы самоутверждаться, поколачивая жену и изгаляясь в совершенствовании наказаний для малолетнего сына, да вмешался дед – практически выгнал отца из дома, а потом еще и развестись со своей дочерью заставил. Почему отец с дедом ненавидели друг друга, почему не разговаривали еще в те времена, когда даже о свадьбе еще речи не шло, – Ванька не интересовался. Это были «взрослые» дела, которые его не касались. Когда-то мать, выходя замуж, пошла против воли деда, а потом много лет жалела о содеянном – Ваньке вполне достаточно было этого знания, чтобы смириться и с изгнанием отца, и с появлением в доме нового мужчины, нового маминого мужа.
Отчим, которого Ванька так и не научился называть папой, с какой-то пугающей безысходностью спросил по телефону, что нужно привезти. Спросил так, будто судимость – дело уже решенное. Дед никогда бы так не поступил, он бы до последнего верил, боролся и заставлял бороться внука. Отчим ждал, что Ванька попросит теплые вещи, нижнее белье, печенье и чай – ну а что же еще отправляют посылками в тюрьму?! Наперекор обреченным ожиданиям пасынок с усмешкой выговорил, что соскучился по домашней наливке.
Суд состоялся в первых числах сентября. На родине, под Ульяновском, отчаянная детвора после уроков еще купалась в озере, комбайны челночили по бескрайним полям, раскаленные от кипяточных солнечных лучей, а здесь, в сибирской глубинке, проливной дождь постепенно приобретал густоту и запах снега. По какой-то причине суд решено было провести показательный, и в местный Дом культуры набилась приличная толпа зевак. Пока переодевался судья, пришедший пешком и оттого вымокший, Ванька тихонько сидел в коридорчике, охраняемый конвойным милиционером. Милиционер был веселый, подтрунивал над цветом уже порядком отросших Ванькиных волос, рассказывал анекдоты и вообще относился к подсудимому с сочувствием. Здесь, в коридорчике, их и отыскал отчим.
