— О… — Она кокетливо улыбнулась. — Ревнуешь?
Офицер чуть не заскрежетал зубами.
— Честно говоря, — уже более серьезно добавила она, — я его знаю не особенно хорошо. Мы виделись только один раз. Но кот — мой друг. Однако прежде всего я знаю горы, комендант. Я ночую в пастушьих селениях, иногда меня подвозят купцы, я встречаю солдат, разбойников и бродяг, бываю в городах… Я многое вижу и слышу. Говорю тебе, это не были люди Басергора-Крагдоба.
Он уже снова владел собой.
— Но в таком случае, — сказал он, садясь, — что же это за банда? Тридцать человек!
— Аж столько?
— Да.
— Есть несколько таких. В Тяжелых горах. Все это весьма интересно…
— Во имя Шерни, — покачал головой офицер, снова вставая, — я сижу здесь и разговариваю с молочной сестрой всех этих головорезов!
— Ну, ваше благородие, — пожала она плечами, — это не я посылала гонца за тобой. Я не разбойница и никогда ею не была. У меня в горах свои дела. Но чтобы ими заниматься, мне приходится жить в согласии с разбойниками, точно так же, как я хочу жить в согласии с солдатами.
— С этим невозможно примириться! — сердито заметил он.
— Я мирилась десять лет, — спокойно ответила Каренира. Она постучала по столу. — Время уходит. Скажи мне, господин, все, что я хотела бы знать, а потом я подумаю, хочу ли я и могу ли я тебе помочь. А может быть, я должна тебя попросить, чтобы ты вообще принял мою помощь?
— Может быть, и стоило бы, — неожиданно согласился офицер. — Я многим рискую, ведя переговоры с личностью, которая, даже если и не вне закона, то, во всяком случае, известна своей подозрительной репутацией.
Она встала.
— Я на тебя обижена, — сказала она с лучезарной улыбкой, но взгляд ее был столь чужим и холодным, каким он мог быть только у нее; на него смотрели темно-серые глаза, которые были старше остального лица на тридцать лет и которые не могли быть глазами женщины… Он знал историю этих глаз; в Громбеларде ее знал, наверное, каждый. Какие глаза были у нее раньше? Черные. Наверняка черные. И главное — женские…
— Подожди, госпожа… Я просто пошутил и был неправ, — признал он свою ошибку. — Предлагаю договор: добровольно, с твоего же согласия, ты поведешь моих людей за той бандой. Так далеко, как потребуется. Ты ведь знаешь горы, знаешь, где у таких отрядов есть или могут быть тайные убежища.
Она посмотрела на него так, словно он был стервятником, но без клюва и крыльев, зато с морковкой или петрушкой в когтях.
— Погоди, ваше благородие… Ты полагаешь, будто я вижу в жизни одних лишь крылатых с голыми шеями… а солдат вожу прямо в лапы смерти? А что, если твое войско я сброшу в пропасть? Или выпью их кровь?
— Пятьдесят человек? — с иронией спросил он. — Это, пожалуй, многовато, даже для Охотницы.
Она внимательно посмотрела на него. Неужели он все-таки дурак?
— Величайший мудрец Шерера, — сказала она, — много лет был моим опекуном и учителем. А историю империи он знал, как никто другой на свете. Он многое мне рассказал.
— И что же он рассказывал?
— Хотя бы то, что во время войны за Громбелард целые сотни армектанской пехоты пропадали в горах из-за предательства проводников… Так что, — она приподнялась на цыпочки, покачиваясь, — могу засвидетельствовать, что это вполне возможно.
— Это были армектанцы. Люди, совершенно не знающие гор.
— Да. Но их вели какие-то проводники… Не я.
— Что ты мне хочешь доказать, Охотница? Хорошо: прежде всего, я не верю, что ты умышленно погубила тех солдат из Громба. Честно говоря, та история — единственное пятно на твоей легенде. Ты никогда не вставала ни у кого на пути — только истребляла стервятников. Это твое дело. И даже достойное похвалы.
Однако он все-таки был глуп. Может быть, не до конца, но… Она подумала о том, почему всегда получается так, что охотнее веришь в то, во что верить удобнее всего.
— Кто возглавит этот отряд? Ты, комендант?
— Это невозможно. Я здесь один, с тремя подсотниками. Почти всех офицеров вызвали в Громб… но это уже тебя не касается, госпожа. Еще раз буду с тобой откровенным: крайне неудачно, что «Покоритель» сожгли именно сейчас, когда я командую гарнизоном. Ясное дело, формально меня обвинить не в чем. Вот только через месяц-другой меня переведут на какую-нибудь мерзкую должность, «в целях ознакомления с различными условиями службы»… Мне нечего терять. Эту банду необходимо уничтожить. Впрочем, не только ради моей карьеры. Мне все равно, что ты по этому поводу думаешь, но к службе я отношусь серьезно. Я здесь для того, чтобы обеспечить порядок. А если это невозможно, то наказать тех, кто его нарушает. Если мне в этом поможет разбойник — он станет моим союзником. Если шлюха — тоже. А если ты — еще лучше, потому что я не считаю тебя ни тем ни другим.
— Очень мило, — весело сказала она. — Тем более жаль, что договор этот для меня неприемлем.
— Ты даже не спрашиваешь, госпожа, что я могу тебе предложить?
— Спрошу. И что же?
— Если все пройдет удачно, я позабочусь о том, чтобы во всех гарнизонах услышали о твоих заслугах. Пожалуй, стоит того?
— Ну-у… не знаю. В глазах горцев я стану с той поры шпионом Громбелардского легиона… Я могу прикончить двух-трех разбойников на постоялом дворе. Их предводитель, если он не дурак (а он наверняка не дурак, поскольку дурак редко становится предводителем), еще и сам проклянет идиотов, которые напились, выполняя его задание, и встали на пути у королевы гор. Но другое дело — вести легионеров по следу банды. Это не мое дело. Каждый так скажет. И из охотницы я стану дичью. А что будет, если операция не удастся? Нас заманят в ловушку, перебьют половину или вообще всех… а Охотница снова выйдет сухой из воды? Тогда меня начнут преследовать все — и солдаты, и разбойники? Благодарю покорно, ваше благородие. Это большая честь для меня — но нет.
— Значит, ты мне не поможешь, — сухо подытожил офицер.
— О!.. — Она наморщила нос, показав зубы. — Этого я не говорила. Почему бы армии меня хотя бы немного не полюбить? Раз уж я так сильно люблю армию?
Фанфары, барабаны и знамя Громбелардского легиона действительно были ей ни к чему. Если каждый десятник начнет вдруг славить подвиги отряда, который разбил наголову группу разбойников, а помогла ему в этом Охотница… то лучше уж сразу возвращаться в Дартан. В объятия любящего супруга. К мягкому бархату, роскошным подушкам и мрамору.
Попросту говоря, ко всему этому дерьму.
«Здесь нельзя это вешать, Кара».
«Мой лук? Он что, не может висеть в моей спальне? Так что мне с ним делать, скажи? Где в этом доме держат оружие?»
«Не в этом доме. В нашем доме, Кара. В оружии здесь — наконец-то — нет никакой необходимости. Ты же знаешь, я тоже привык к мечу. Но ведь не в собственном же доме».
