– Виктор, ты на меня злишься. Я тебе тогда наговорил
черт знает что.
Ты уж…
– Наш простой, советский супермен, – сказал
я. – Ты понимаешь, что ты сверхчеловек? Когда ты идешь в своей шерстяной
пополам с нейлоном тенниске, и мускулы выпирают из тебя, и прохожие шарахаются,
ты понимаешь, что ты супермен?
Димка помялся в дверях, вздохнул.
– Ладно, Виктор. Пока.
Теперь я жалею, что говорил с ним так на прощание. У
мальчишки кошки на душе скребли, а я не смог сдержать свою злость. Но ведь не
по телефону же изъясняться.
В странном состоянии я вступаю под вечерние своды
«Барселоны». Со двора вижу, что все окна нашей квартиры ярко освещены.
Мгновенно самые страшные мысли озверевшей ордой проносятся в голове.
«Неотложка», ампулы ломают руками, спины людей закрывают что-то от глаз,
тазики, лица, лица мелькают вокруг. Прыгаю через четыре ступеньки, взлетаю
вверх и, подбегая к нашим дверям, уже слышу несколько голосов. Быстро вхожу в
столовую.
Нервы у меня прямо никуда. Надо же так испугаться! Мама
разливает чай, папа курит (правда, ожесточенно, рывками). Вокруг стола, как и
следовало ожидать, расселюсь «кони». Здесь Юркин отец – наш управдом, мать
Гали и дедушка Алика, персональный пенсионер. Говорят все разом, ничего нельзя
понять. Меня замечают не сразу. Я останавливаюсь в дверях и минуту спустя
начинаю в общем шуме различать голоса.
МАТЬ ГАЛИ (еще молодая женщина). И она еще в чем-то обвиняет
меня! Это безумное письмо! Вот, послушайте; «…ты не могла понять моего
призвания, а мое призвание – сцена. Ты всегда забывала о том, что я уже
год назад обрезала школьные косички».
ДЕД АЛИКА (с пафосом 14-го года). Позорный документ! А мой
внук заявил мне на прощание, что солидные профессии пусть приобретают мещане, и
процитировал: «Надеюсь, верую, вовеки не придет ко мне позорное благоразумье».
ОТЕЦ ЮРКИ (старый боец). Мало мы их драли, товарищи! Мой
олух совеем не попрощался. Сказал только вчера вечером: «Не дави мне, папаша,
на психику».
Ну, я его… кхм… Нет, мало мы их драли. Решительно мало.
НАШ ПАПА (мыслит широкими категориями). Удивительно, что на
фоне всеобщего духовного роста…
НАША МАМА (это наша мама). Какие жестокие дети…
Я вижу, что бурный период слез и валерьянки (то, что меня
страшило больше всего) уже прошел, и, в общем, благополучно. Сейчас кто-нибудь
скажет: «Что же делать?» И все будут думать, что делать, и, конечно, спросят
совета и у меня. А что я могу сказать? Я сказал:
– Товарищи родители! – и посмотрел на Галину маму.
Мы с ней немного флиртуем. – Товарищи родители, – сказал я, – не
волнуйтесь. Делать нечего, и ничего не надо делать. Ребята захотели сразу стать
большими. Пусть попробуют. И ничего страшного с ними не случится. Димка просил
передать, чтобы вы не беспокоились, он будет писать мне. Парни здоровенные, и
Галю, Зинаида Петровна, они в обиду не дадут.
Несмотря на мое выступление, родители возмущались еще очень
долго.
Часам к 11 они перешли на воспоминания. Я прошел в свою
комнату, открыл окно и лег спиной на подоконник.
Часть вторая - Аргонавты
Глава 4
Они смотрели в окно вагона. Над Каланчевкой уже зажглись
неоновые призывы Госстраха, а небо было еще совсем светлым. Западный фасад
высотной гостиницы весь пылал под солнцем слюдяным огнем.
И все это медленно-медленно уплывало назад. Станционные пути
и совеем рядом обычная московская улица. Огромный плакат на глухой стене
старого дома: «Лучшие спутники чая», В космическом пространстве вокруг чашки
чая вращаются его лучшие спутники: печенье, варенье, торт. И все это
медленно-медленно уплывало назад.
– Шикарно придумана реклама, – сказал
Димка. – Надо бы всю рекламу построить по этому принципу. Лучший спутник
мыла – мочалка, лучший спутник водки – селедка…
Но Галя, Алик и Юрка не подхватили.
А потом все пошло быстрее и быстрее, трах-тах, тах-тах,
трах-тах, тах-тах… То вдруг открывалась дальняя перспектива Москвы, то окно
закрывалось вагонами, стоящими на путях, заборами, пакгаузами. Трах-тах,
тах-тах, трах, свет, мрак, трах-тах-тах, бараки, свет, трах-тах-тах, встречный
паровоз.
Уходила Москва, уносилась назад. Центр, забитый
автомобилями, и полные ветра Лужники, все кинотеатры и рестораны, киностудия
«Мосфильм», Ленинская библиотека и Пушкинский музей, ГУМ, трах-тах-тах, все уже
позади, и в каменном море четырехугольная «Барселона», волна и корабль, что
качал нас семнадцать лет, мама, папа, дедушка, брат, все дальше и дальше
улетают они, трах-тах-тах, свет, мрак, барак, новостройка, тах-тах, это еще
Москва, трах-тах, вдруг лес, это уже не Москва, трах-тах-тах, встречная
электричка.
Проводники таскали матрацы и комплекты белья. В обоих концах
вагона скопились граждане со сверточками в руках. По очереди они исчезали и
появлялись снова уже в роскошных полосатых одеждах. Весь вагон возился и
извинялся, а трое парней и девушка все смотрели в окно на лес и поле, где
временами появлялись и стремительно мчались назад последние островки Москвы.
Рядом скрипнула кожа, и Галя почувствовала, что кто-то
деликатно взял ее за талию.
– Разрешите проследовать? – пророкотал ласковый
командирский басок.
Прошел мужчина в синем костюме и скрипучих сапогах. Налитая
красная шея, пересеченная морщинами, напоминала поверхность футбольного мяча.
Обернулся, скользнул зеленым глазом, поправил рыжий ус и сказал кому-то:
– Гарная дивчина.
Димка, взглянув на рыжего, вдруг почувствовал себя маленьким
и беспомощным и со злости сжал кулаки. Галя прошла в глубь купе и села там у
окна. Димка сел с ней рядом. Алик вытащил из рюкзака кипу газет и
журналов – «Дейли уоркер», «Юманите», «Юнге вельт», «Паэзе сера», «Экран»,
«Курьер ЮНЕСКО» и «Юность». Юрка вытащил из кармана «Советский спорт».
Напротив Гали и Димы сидели три парня в очень аккуратных
костюмах. Двое из них все время посмеивались, вспоминая какую-то машину,
которую они называли «самосвал ОМ-28-70». Третий, белобрысый гигант, молча
улыбался, поворачивая голову то к одному, то к другому.
– Лучшая марка из всех, что я знаю, – сказал
первый парень и подмигнул Димке.
– Верно, – согласился второй.
– КПД самый высокий, поэтому и хороша эта машина в
эксплуатации. – Первый опять подмигнул Димке.
– Что-то я не знаю такой машины, – мрачно сказал
Димка.
