Глава 8
Тот день был душным и пасмурным. Под соснами было сухо, а
асфальт шоссе лоснился, влажный. Ребята сидели возле палатки и питались
абрикосами. Это был обед. Ели молча.
– А где ты шлялся всю ночь, Димочка? – вдруг
игриво спросила Галя.
Юрка и Алик быстро переглянулись. Но на Димку они не
посмотрели. Не было сил на него смотреть, А Галя смотрела на Димку. Он сидел,
уткнувшись в кулек с абрикосами, лицо его стало квадратным – под скулами
вздулись желваки. На лбу и шее запеклись ссадины.
– Ай-я-яй! – Брижит Бардо погрозила пальцем.
Это было так фальшиво, что Юрка сморщился, а Алик закрыл
глаза. Галя потянулась.
– А я так выспалась сегодня!
Юрка встал и подтянул штаны.
– Пойду к Янсонсу газеты посмотреть.
– Я тоже, – сказал Алик.
Галя и Димка остались одни. Они сидели по-турецки. Их
разделяла ямка, полная пепла и углей, остатки костра, на котором Галя несколько
раз варила обед. Гале тяжело было смотреть на Димку («не сиди так, пожалуйста,
вскочи, кричи, ударь, но не сиди так»), но она смотрела. Это была ее первая
серьезная роль: «Гореть до конца, дотла…»
– Что с тобой было этой ночью? – спросил Димка, не
поднимая головы.
Словно хлыстом по горлу. Галя вскинула голову, закусила губы
и закрыла глаза. Что с ней было этой ночью? Ведь если отбросить все, чего на
самом деле не было, и просто, совсем просто вспомнить о том, что с ней было
этой ночью, тогда нужно покатиться по земле и завыть. Но ведь было же, было и
другое – стихи, музыка, слова… Она засмеялась. Колокольчики. Похоже на
смех Офелии.
– Что ты вообразил, Димка? Мы катались на такси, в
полвторого я была уже дома и заснула. Какое у тебя воображение нехорошее.
Противно!
«Неужели это так? – подумал Димка. – Врет,
конечно». – Он поднял голову и посмотрел на Галю. – «Веселая. Врет.
Не верю ей, А если поверить?..»
– Врешь! – заорал он и вскочил на ноги.
– Нет! – отчаянно закричала Галя.
«Врет».
– Что с тобой случилось? Ты обалдел!
«Нет, не врет».
– Ты мне не веришь?
– Не верю.
– Как мне тебе доказать?
– Доказать? Ты собираешься доказывать?
– Если ты мне не веришь, я отравлюсь.
– Великолепно! Вы в новой роли, мадемуазель. В клипсах
у вас, конечно, цианистый калий?
– Вот! – Галя схватила и показала ему горсточку
абрикосовых косточек.
– Синильная кислота, понял? От ста штук можно умереть.
Понял?
– Дура! – закричал Дима и отвернулся. «Фу ты,
дурища, не врет, конечно». Другое слово он ей готовил, а крикнул ласковое
«дура». Да разве можно сказать то слово такой? Подняла свою мордочку и гореть
слюнявых косточек показывает. Димка сел спиной к Гале.
«А может быть, все-таки врет? Она ведь актриса. Так сыграет,
что и не разберешься. Ну, что ж, – играть так играть». Он встал и сказал:
– Собирай вещи.
– Что-о?
– Собирай свои шмотки. Через два часа выходим.
– Куда?
– Как куда? Уходим из Таллина дальше. В рыболовецкий
колхоз и в Ленинград.
– А-а.
– Торопись. Через час выходим. Ребята в курсе.
– Сейчас.
Димка вытащил из палатки свой рюкзак и посмотрел на Галю.
Она лежала на спине, положив руки под голову.
– Дима, – сказала она, – подбрось монетку.
– А ну тебя.
– Я прошу, подбрось монетку. Димка вынул из кармана
пятак и подбросил его.
– Что? – спросила Галя.
Монетка лежала орлом. Димка поднял ее, сунул в карман и
сказал:
– Решка.
Галя села. Они посмотрели друг на друга. – Дима, я не
пойду с вами. Я остаюсь здесь.
***
Всю жизнь он будет помнить то, что произошло дальше. Вею
жизнь ему будет противна жизнь при воспоминании об этом. Как он буйствовал, и
как умолял ее, и как крикнул ей в лицо то слово, и как потом просил прощения,
обещал все забыть, и как он заплакал.
Последний раз он плакал четыре года назад в пионерском
лагере, когда его на глазах всего отряда в честном поединке отлупил Игнатьев.
Кто мог знать, что Игнатьев целый год занимался в боксерской секции? Дней через
десять после этой истории он снова плакал. Но вовсе не из-за Игнатьева. Он
лежал в траве и смотрел в голубое небо, куда взлетали стрелы малышей из 4-го
отряда. О чем-то он думал, он сам не понимал, о чем. Может быть, все-таки об
Игнатьеве, о том, что через год он ему покажет, а может быть, о Зое, вожатой
4-го отряда. Было забавно смотреть, как стрелы летели ввысь, исчезали в
солнечном блеске и появлялись вновь, стремительно падая. Малыши для утяжеления
вбивали в наконечники гвозди. Шляпкой вперед, конечно. Он на мгновение закрыл
глаза, и одна такая стрела попала ему прямо в лоб. Бывает же такое! Малыши
испугались и убежали, а он перевернулся на живот, уткнулся носом в землю и
заплакал. Не от боли, конечно. Было не больно. Но все-таки страшно обидно –
попали прямо в лоб. Как будто мало места на земле. Потом четыре года он не
плакал. И когда его била шпана в Малаховке, молчал. А вот теперь снова.
Плакал из-за потрясающей обиды и из-за того, что рисовало
ему его нехорошее воображение. Плакал неудержимо, истерика тащила его вниз, как
горная река. Он презирал себя изо всех сил. Разве заплачут ремарковские парни
из-за обманутой любви? Пойдут в бар, надерутся как следует и будут рассуждать о
подлой природе женщин. Почему же он не может послать ее подальше и уйти,
насвистывая рок-н-ролл? Он презирал себя и в то же время чувствовал, что словно
освобождается от чего-то.
Когда он оглянулся, Гали вблизи не было. Он увидел, что она
у янсонсовского крыльца разговаривает с ребятами. Он увидел, что Юрка
замахнулся на нее, а Алик схватил его за руку. Галя взбежала на крыльцо и
скрылась в доме, а ребята вышли со двора и сели на траву возле забора.
***
Только мужская дружба и стоит чего-нибудь на этом свете. Ни
слова об этой… Как будто ее и не было.
– Томас мировой рекорд поставил. Прыгнул на 2.22.
– Жуть!
– Пошли, ребята, выкупаемся в этом цивилизованном море?
