Я повернулся к парням. У всех троих вместо галстуков висели
на шее шнурки, а один был даже с усиками. Мой Димка ни за что не нацепил бы на
себя шнурок. Все, что угодно, он может нацепить на себя, но не такую похабную
веревочку. Парни смотрели на меня, словно прикидывали, на что я способен.
Потом они поскучнели и равнодушно отвернулись.
Мы входим в парк. Я люблю красные дорожки парка, и его
аккуратные клумбы, и фонтаны, и лебедей, люблю ходить по аллеям и
останавливаться возле киосков, аттракционами пользуюсь изо всех сил и пью пиво,
люблю ходить в парк вместе с Шурочкой.
У входа возле столба с репродуктором стоит толпа. Лица у
всех какие-то одинаковые.
– Любого агрессора, проникшего на нашу священную,
обильно смоченную кровью землю ждет плачевная участь. Мы имеем в распоряжении
достаточно сил и средств для того, чтобы…
Я слушаю голос диктора и смотрю вокруг на лица людей. Потом
смотрю вдаль, где на фоне вечернего неба вращается гигантское «колесо
обозрения». В шестидесяти четырех кабинках этого колеса сейчас беспечно хохочут
и ойкают от притворного страха люди. Из глубины парка несется джазовая музыка,
движется колесо, и движется весь наш шарик, начиненный загадочной смесью.
Движется парк, и мы движемся, люди в парке. Там мы смеемся,
а здесь мы молчим. Соотношение всех этих движений, – попробуй разобраться.
Джаз и симфония. Вот оно, наше небо, пригодное для фейерверка и для взлета
больших ракет.
Глава 2
Я люблю этот город вязевый.
Пусть обрюзг он и пусть одрях,
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах, –
вспоминаю я, наблюдая бесконечную карусель машин на
привокзальной площади. Отсюда, с моста, виден большой кусок этого «вязового»
города.
Вокзал еле успевает откачивать людские волны помпами
электричек. Автомобилям несть числа. Площадь слепит огнями, неподвижными и
мелькающими, а на горизонте исполинские дома мерцают, как строй широкогрудых
рыцарей. Дремотная Азия! Поэт, вы не узнаете вашего города. Пойдемте по улицам.
Вам немного не по себе? Вам страшно? Я понимаю вас. Я понимаю страх и
растерянность приезжих на этих улицах. Мне, может быть, самому бы стало
страшно, если бы я не любил этот город. Именно этот город, который забыл, что
он был когда-то тихим и «вязевым».
– Пойдем, – говорит Борис, – что ты оцепенел?
Не люблю я, когда ты так цепенеешь.
Мы спускаемся в метро. В потоке людей идем по длинному
кафельному коридору. Навстречу нам другой поток. Если прислушаться, шлепанье
сотен шагов по кафельному полу напомнит шум сильного летнего дождя. Обычно мы,
москвичи, не слышим этих звуков. Для нас это тишина. Мы реагируем только на
резкие раздражители. Я мечтаю о дожде, может быть, поэтому я его и слышу. Он
настигает совсем недалеко от дачи, и ты этаким мокрым чучелом вваливаешься на
веранду, где пьют чай. Я мечтаю об отпуске.
Мы выходим на нашей станции. Встаем в очередь к газетному
киоску, потом – в очередь к табачному киоску. На площадке возле станции,
как всегда вечером, полно молодых ребят. Они сидят на барьере и стоят кучками.
Усмехаясь, разглядывают выходящих из метро. Девушкам вслед
летят реплики, междометия, иногда посвистывание. Лучшее вечернее
развлечение – поторчать вечером у метро.
– Посмотри на них, – говорит Борис, –
посмотри на их лица. Просто страх берет.
– Брось! – говорю я. – Нормальные московские
ребята. Просто выпендриваются друг перед другом, вот и все.
– Нормальные московские ребята! – восклицает
Борис. – Ты считаешь этот сброд нормальными московскими ребятами?
– Конечно! Самые обычные ребята.
– Нет, это выродки. Накипь больших городов.
– Ну тебя к черту, Борька! Димку моего ты, надеюсь,
знаешь?
– Ну?
– Смею утверждать, что он самый нормальный московский
малый. А он тоже часто торчит здесь, и, если бы ты его не знал, на отличил бы
от всех. И в его адрес метал бы свои громы и молнии.
– А что твой Димка?
– Ну, что Димка?
– Он недалеко от них ушел. Тоже хорош твой Димка!
– Ну, знаешь, Борис!..
– А что? Скажешь, у Димки есть какие-то жизненные
планы, какие-то порывы, есть что-то святое за душой? В голове у него
магнитофонные ленты, девчонки и выпивка. Аттестат получил позорный…
– Довольно! – резко обрываю я, – Хватит о
нем!
Черт его знает, каким он стал, этот мой друг Боря. Тоже
позер! Любит, видите ли, «правду-матку в глаза резать».
Мы подходим к нашему дому. Борис должен взять у меня
кое-какие книжки.
– Слушай, – говорю я ему после долгого
молчания, – хочешь узнать, о чем думает мой Димка? – Говорю это так,
как будто сам прекрасно знаю, о чем он думает. – Посидим у нас в садике
минут пятнадцать. Он там в это время всегда бывает. Поговорим с ним.
– Тебя задели мои слова? – спрашивает Борис.
– Чепуха! Все же давай посидим в садике. Мы входим в
наш «патцио» и садимся на скамейку в глубине садика, под цветущим кустом
сирени.
***
«Барселона» живет вечерней жизнью, как и все дома в Москве.
Всеми тремя этажами, сотней окон она смотрит себе внутрь. За шторками двигаются
люди, наяривают телевизоры. В противоположном углу двора два приятеля Гера и
Гора налаживают на подоконнике магнитофон. Сейчас будут оглушать весь двор
музыкой. Пока не придет дворник.
Под аркой зажигаются фары. Во двор въезжает новенькое такси.
Сгусток энергии и комфорта XX века на фоне наших облупленных стен.
Из дверей выскакивает мастер художественного слова Филипп
Громкий со своими элегантными чемоданами.
– Далеко, Филипп Григорьевич? – спрашивает дядя
Илья.
– В турне, друзья. Рига, Таллин… На Балтику, друзья.
– Филипп! – кричит из окна наш папа. – Ионами
на взморье попользуйся. Подыши как следует. Лучшее лекарство для нас с тобой.
– Что же вы раньше не сказали, Филипп Григорьевич, что
в Ригу едете?
– обиженно говорит спекулянт Тима.
– Программа у вас та же? Новенькое что-нибудь
выучили? – интересуется шофер Петя Кравченко.
– Товарищ Громкий, а за электричество вы
заплатили? – светским тоном осведомляется тетя Эльва.
