На шоссе в лужах плывут облака. Я вспомнил тот день, когда
влюбился в Галку. Она думает, что я влюбился в нее на школьном смотре, когда
она кривлялась в какой-то дурацкой роли. Пусть она так думает, черт с ней. Мне
теперь все равно, что она думает. А влюбился я в нее весной. Я был один. Не
бульваре в лужах плыли облака. Я увидел это, словно первый раз в жизни, и
понял, что влюбился.
***
Снова было собрание. За столом сидел какой-то деятель.
Председатель предложил соревноваться за звание бригад коммунистического труда,
то есть экипажей коммунистического труда. Мы все проголосовали «за».
***
Игорь поймал немецкий джаз. Нас дико болтало, и дождь
хлестал по стеклу, а где-то в чистой и теплой студии какой-то кот слащаво
гнусавил «Майне либе ауген». Я ненавижу зги мещанские подделки под джаз. Игорь
сплюнул и поймал трансляцию из Ленинградской филармонии. Мы шли в тем ноте и
волны нас подбрасывали под звуки симфонии Прокофьева.
Из кубрика доносилась песня «Тишине». А потом другая песня,
«Ландыши».
Это Стебельков учил Ильвара.
***
Как-то за обедом, когда Володя вытащил бутылку и стал всем
разливать, я сказал:
– Люди будущего!.. Ребята, мы с вами люди коммунизма.
Неужели вы думаете, что сквозь призму этой бутылочки перед нами открывается
сияющее будущее?
– А что ты думаешь, в коммунизме херувимчики будут
жить? – спросил Игорь. – Рыбаки и в коммунизме выпивать будут.
– Ребята, – сказал я, – вы мне все очень
нравитесь, но неужели вы думаете, что мы с вами приспособлены для коммунизма?
В кубрике стало тихо-тихо.
– Оригинальный ты уникум, – сердито сказал
Стебельков.
– Подожди, Володя, – сказал Игорь. – Ты про
наше соревнование, что ли? – спросил он меня.
– Да.
– Разве мы плохо работаем? – проговорил Антс.
– Оригинальный ты уникум, Димка! – закричал
Володя. – Ты что думаешь, если мы пьем и матюкаемся?.. Рыбаки всегда… Это
традиция… Ты на нас смотри с точки зрения труда.
– Да разве только труд? – закричал я в
ответ. – Трудились люди во все века и, по-моему, неплохо. Лошадь тоже
трудится, трактор тоже работает.
Надо думать о том, что у тебя внутри, а что у нас внутри?
Полно всякой дряни. Bзять хотя бы нашу инертность. Это черт знает что.
Предложили нам соревноваться за звание экипажей комтруда, мы голоснули, и все.
Составили план совместных экскурсий. И материмся по-прежнему, кубрик весь захаркали,
водку хлещем.
Меня страшно возмущает, когда люди голосуют, ни о чем не
думая.
В кубрике опять стало тихо-тихо. Не знаю, зачем я затеял
этот разговор, но меня страшно возмущает, когда люди на собраниях поднимают
руки, а сами думают совсем о другом в этот момент. Что мы, роботы какие-нибудь,
что ли?
Игорь взял бутылку и вылез на палубу. Вернулся он без
бутылки.
– Еще один шаг к коммунизму, – бодро сказал я.
– А иди ты! – вдруг заорал Игорь. – Надоел ты
мне по зеленые лампочки со своими сомнениями.
– Зря ты бутылку выбросил, я бы сейчас хлебнул, –
сказал я нарочно, чтобы он еще больше взбесился.
***
Все это я вспоминаю сейчас, лежа на своей койке в кубрике.
Качается лампочка в проволочной сетке, храпят ребята. Мы все лежим в нижнем
белье.
Мокрая роба навалена на палубе. Мы возвращаемся из
экспедиционного лова.
Пять дней мы тралили в открытом море за Синим островом. Мы
страшно измотались. Синоптики наврали. Все пять дней хлестал дождь, и волнение
было не меньше пяти баллов. Я понял теперь, почем фунт кильки. Я так устал, что
даже не могу спать. Я лежу на своей койке, и мысли у меня скачут, как
сумасшедшие. Я член рыболовецкой артели «Прожектор».
Глава 12
Нас встречают, мы видим толпу на причале. Нас встречает
почти весь колхоз, как будто мы эскадра Колумба, возвращающаяся из Нового
света. На причале весь генералитет и те, кому делать нечего, и жены наших
ребят, а для меня там есть Ульви. Мы стоим в мокрой одежде вдоль правого борта
и смотрим на берег. За эти пять дней на берегу облетели почти все листья.
Ребята целуют своих жен. Хорошо бы и мне сейчас кого-нибудь
поцеловать, но Ульви кивает мне издалека. Чудачка, влюбилась в меня. Что она
нашла во мне такого? Не буду я к ней больше приставать. Пусть найдет себе
стоящего парня, который будет думать только о ней.
Мы разгружаем сейнер, поглядывая, как разгружаются 93-й и
80-й.
Кажется, мы опять их обставили. Нам просто везет.
У Игоря красивая жена. Они так счастливы, что больно на них
смотреть.
Впрочем, ему двадцать семь лет, а мне семнадцать!
– Заходите вечером, ребята, – говорит Игорь.
Это, значит, у него такая программа, чтобы мы были всегда
вместе, как экипаж коммунистического труда.
– Заходите, пожалуйста, – крайне любезно приглашает
нас его жена.
– Угу, зайдем, – отвечаем мы.
Если мы когда-нибудь к нему и зайдем, то только не сегодня
вечером.
Скорее всего зайдем к нему завтра утром, перед отъездом на
экскурсию. Завтра мы едем на экскурсию в Таллин.
Мы идем втроем с причала – Алик, Юрка и я. Хорошо бы
нам сфотографироваться вот так втроем в резиновых сапогах и беретах. У меня
бородка уже почти такая же, как у Альки. У Юрки слабоватая бородка. Юрка еле
переставляет ноги.
– Не могу, пацаны, – говорит он. – Море бьет.
Вот уж никогда не думал, что так будет.
– Может, еще привыкнешь, – успокаиваю я его, но он
только машет рукой. А Альке все нипочем, он обнимает нас за плечи.
– Мальчики, я стихи сочинил про Синий остров.
Синий остров –
Это остов
Корабля.
Очень просто –
Ребра, кости,
Нет угля.
На норд-осте
Виден остов
Корабля.
Мы к вам в гости.
Эй, подбросьте
Нам угля.
– Деградируешь, Алька, – говорю я сердито. Мне его
стихи когда-то помогли, но Юрке сейчас вряд ли это нравится.
