Мы снова ухаем вниз, нас накрывает, и мы взлетаем на новый
бугор. На палубе кипит вода. Игорь улыбается показывая все зубы. У него сейчас
совершенно необычный, какой то разбойничий вид. По-моему, он счастлив. А Ильвар
спокойно потягивает замусленную сигаретку. Вынимает из кармана флягу,
протягивает ее мне. Спирт сразу согревает. Мы идем под защиту острова. Иначе
нам конец. Иначе конец нам всем, и мне в том числе. И у Виктора не будет брата,
а у его сына дяди, а у мамы и папы не будет беспутного сына Димки.
Проблема «выбора жизненного пути» уже не будет для меня
существовать. У Джульетты не будет Ромео, а у Гали останется от меня только
подлая пижонская записка. Черти морские, высеките меня и выверните наизнанку,
но только оставьте в живых! Нельзя, чтобы у Гали осталась от меня только эта
чудовищная записка.
– Ильвар, дай-ка еще раз хлебнуть.
И вот наш сейнер пляшет под защитой лесистого мыса. Видно,
как гнутся на краю мыса низкие сосны. Толстым валом белеет сзади грань
грохочущего моря. Мы пляшем на месте два часа, четыре, десять, сутки. Наступает
четвертая ночь нашей экспедиции. Недалеко от нас прыгают огоньки 80-го –
там Алик. А подальше огоньки 93-го – там Юрка. Я иду спать. Качается над головой
лампочка в железной решетке. Слабое наше солнышко в хлябком и неустойчивом
мире! Жизнь проходит под светом разных светил: жирное и благодушное солнце
пляжа; яростное солнце молодости, когда просто куда-нибудь бежишь, задыхаясь
(часто мы забываем про естественные источники света, какой-нибудь светоч ума
озаряет наш путь или асимметричные звезды на потолке в баре). А есть и вот
это – == наше слабое солнышко. Ворочаются, пытаясь уснуть, ребята. Злятся,
что лова не получилось. Съели ужин, который я им сварил и пытаются уснуть. И я
засыпаю под нашим слабым солнышком на утлой коробке, пляшущей в ночи. Шторм
утихнет. На берегу меня ждут. Все еще можно исправить.
***
– Мальчики, подъем!
В кубрике стоит капитан.
– Получен сигнал бедствия. Норвежец-лесовоз потерял
управление. Его отнесло к нашим берегам. Напоролся на каменную банку. Говорят,
что дело плохо. Собираются покидать судно.
Мы все садимся на койках и смотрим на капитана.
– Надо идти к ним. Это в десяти милях отсюда.
– Недалеко, – улыбается Антс.
– Недалеко! – взвизгивает Стебельков. –
Больше одного раза не перевернемся кверху донышком.
Он слезает с койки.
– Пошли, Петька, запустим машинку. Эх, не жизнь,
ребята, а сплошная мультипликация.
– Аврал! – орет этот бешеный пират, наш капитан
Игорь Баулин.
Мы все выскакиваем наверх.
И вот в кромешной темноте мы идем к горловине бухты, за
которой снова начнется адская пляска. С каждой минутой грохот нарастает. Слева
по борту движутся огоньки 80-го и 93-го. Они тоже идут на спасение норвежцев.
Здесь недалеко, каких-нибудь десять миль. Больше одного раза не перевернемся.
Больше одного раза этого не бывает. Соседи в «Барселоне»
будут шептаться за спиной у мамы: «Непутевый был мальчишка, этот Димка. Плохо
кончил. Убег из дома и плохо кончил. Ох, дети – изверги! Бедная Валентина
Петровна!» Он плохо кончил, – странно, когда так говорят. Как будто можно
кончить хорошо, если речь действительно идет о конце.
Грохот все ближе. Минут через десять нас самих может бросить
на камни.
Я впервые об этом подумал сегодня. О том, что случается
только один раз. И больше потом уже ничего никогда не случается. Это немыслимо…
Минут через десять…
Раньше я боялся только боли. Боялся, но все-таки шел
драться, когда нужно было. Сейчас я не боюсь самой страшной боли. Ведь после
этого уже не будет никогда никакой боли. Немыслимо.
Минут через девять…
Хана – есть такое слово. И все. Разговоров в коридоре
хватит ненадолго. А что ты оставил после себя? Ты только харкал, сморкался и
блевал в этом мире. И писал записки, которые хуже любой блевотины. И ничего
земного, по-настоящему земного от тебя не останется.
Минут через восемь…
– 80-й! Редер! – Это Игорь вызывает по радио
нашего соседа. – Мы первыми проходим горловину. Понял? Прием.
…Нет, останется. Мы идем на спасение. Мы заняты сейчас самым
земным занятием: мы идем на спасение. Спасем мы кого-нибудь из норвежцев или
нет, останемся мы живы или нет, – все равно произойдет еще один рейс
спасения.
Минут через семь…
– Игорь, разреши мне радировать в колхоз.
– Там уже знают.
– Нет, мне надо самому радировать.
– Не глупи.
– Мне надо.
Игорь поворачивает ко мне жестокое заострившееся лицо,
смотрит секунду и подмигивает весело, ох, как весело:
– Валяй!
Минут через шесть…
– Прожектор, запишите радиограмму, – хрипло говорю
я. – «Галине Бодровой. Галя, я тебя люблю. Дима». Прошу передать как можно
скорей.
В свисте, в шипении, в страшном шорохе и шуме мы проходим
горловину.
Через полтора часа мы увидели на фоне разорванных туч черный
несущийся силуэт эсминца. Он выразил нам благодарность и посоветовал немедленно
топать назад, к Синему острову. Оказалось, что он только что снял людей с
норвежского лесовоза.
***
– Досталось нам, правда?
– Немного досталось.
– Ну и рейс был, а?
– Бывает и хуже.
– В самом деле бывает?
– Ага.
– А улов-то за столько дней – курам на смех, а?
– Не говори.
– Половим еще, правда?
– Что за вопрос!
– В Атлантике на следующий год половим, да?
– Возможно.
– Как ты думаешь, возьмут меня матросом в Атлантику?
– Почему бы нет? Ты парень крепкий.
– Вот ты железный парень, Игорь. Я это понял раз и
навсегда в этом рейсе.
– Кукушка хвалит петуха…
– Ты уж прости, я в каком-то возбуждении.
– А это зря.
Я действительно в каком-то странном возбуждении. Беспрерывно
задаю Игорю дурацкие вопросы. Зубы у меня постукивают, а фляжка у Ильвара
пуста.
