Мне холодно и есть хочется, но самое главное – это то,
что ужа виден колхозный причал и кучка людей на нем.
***
Гали здесь нет. Передо мной уже мелькают лица женские и
мужские, а Гали здесь нет. Неужели она не получила мою радиограмму? Неужели она
уехала? Вот Ульви здесь, и все здесь; и Алька уже появился, и Юрка ковыляет, а
Гали здесь нет. Гали нет. Может, ее вообще нет?
Подходит Ульви.
– Дима, Галя в больнице. Не бойся. Ей уже лучше.
– Что с ней случилось?
– Она простудилась. Когда вы ушли в экспедицию, вечером
она выбежала из общежития в одном платье. Бежала долго-долго. Ее нашли на
берегу. Она лежала в одном платье.
Ульви когда-нибудь простит меня за этот толчок. Может быть,
она и не сердится. Она же видела, как я побежал.
Не замечаю, как взлетаю в гору. Собаки сходят с ума за
заборами. Почему они безумствуют, когда видят бегущего человека? Ведь я бегу
спасать свою любовь. Вот это пес, в сущности добрый, готов меня разорвать. Вот
волкодав вздымается на дыбы. Жарко в ватнике. Сбрасываю ватник. Волкодав на
задних лапах прыгает за штакетником. Тьфу ты, мразь! Плюю ему в зверскую морду.
По лужам и по битому кирпичу вперед, а гнусные шавки под ноги. За забором
оттопыренный зад «Икаруса». Эй! Он уходит. Подождите, черти! Моя любовь лежит в
больнице. Что у вас, сердца нет? Одни моторы? Уходит, а я бегу за ним, как
будто можно догнать. Наверное, сейчас развалюсь на куски. Не могу больше.
Останавливаюсь. За ухом у меня колотится сердце. Не замечаю, что сзади налетает
вонючий и грозный «МАЗ». Обгоняет меня. Подожди, черт!
– Можешь побыстрее? – спрашиваю водителя. –
Дай, друг, газу!
«МАЗ» довозит меня до нужной остановки. Еще полкилометра
нужно бежать вдоль берега речушки туда, где за шеренгой елок белеет здание
участковой больницы. Как быстро я лечу в своих резиновых ботфортах! Может быть,
это семимильные сапоги?
***
– Состояние здоровья вполне удовлетворительное.
Свидания разрешить не могу. Сейчас тихий час.
Носик у доктора пуговкой, а лоб крутой. Такого не уговоришь.
И все-таки я его уговариваю.
– Сначала умойтесь, – говорит доктор и подносит к
моему лицу зеркало.
Такой простой карикатурный черт с типичной для чертей
дикостью глядит на меня.
Я умываюсь и снимаю сапоги. Мне дают шлепанцы и халат. Когда
я вхожу в палату, Галя спит. Ладошка под щекой, волосы по подушке. Так весь
день я бы и сидел, смотрел бы, как она спит. Когда она спит, мне кажется, что
никаких этих ужасов у нас не было. Но она открывает глаза. Вскрикивает, и
садится, и снова ныряет под одеяло. Смотрит, как на черта, хотя я уже умыт.
Потом начинает смотреть по-другому.
– Ты получила мою радиограмму?
Она кивает. И молчит. Теперь она молчит. Правильно. А мне
надо поговорить. Я рассказываю ей, какой был плохой улов и какой страшный
штормяга, и как мы шли спасать норвежцев, и какой замечательный моряк Игорь
Баулин, и все наши ребята просто золото… Она молчит. Оглянувшись, я целую ее.
Она закрывается с головой и трясется под одеялом. Не пойму, плачет или смеется.
Осторожно тяну к себе одеяло. Смеется.
– Актриса ты моя, – говорю я.
– Я не актриса, – шепчет Галка, и теперь она
готова заплакать. Я это вижу, очень хочу этого и боюсь. Я вижу, что она готова
на любое унижение.
Зря я назвал ее актрисой, но все-таки я что-то хотел этим
сказать.
– Не расстраивайся, – говорю я, – поступишь
на следующий год. Масса людей сначала проваливается, а потом поступает. И ты
поступишь.
Этим я хочу сказать очень многое. Не знаю только, понимает
ли она?
– А я не проваливалась, если хочешь знать, –
шепчет Галка. – Я и не поступала, так и знай.
– Как не поступала? – восклицаю я.
– Так вот. Забрала документы перед самыми экзаменами.
О, как много она сказала этим!
– Не может быть!
– Можешь не верить. Снова она готова заплакать.
– Все равно, – говорю я, – ты поступишь на
следующий год.
– Нет, не буду.
– Нет, будешь.
Оглянувшись, я снова целую ее. И тут меня выгоняет
санитарка. Как много мы с Галкой сказали друг другу за эти несколько минут!
Я выхожу на крыльцо, смотрю на серые холмы и ельник, на всю
долину, уходящую к морю, на голубенькие жилочки в небе и на красные черепичные
крыши, и сердце мое распирает жалость. За окнами мелькает доктор. Нос пуговкой,
а лоб крутой. Мне жалко доктора. Мне жалко мою Галку и жалко санитарку. Я с
детства знаю. что жалость унижает человека, но сейчас я с этим не согласен.
Однажды в Москве я увидел на бульваре старенькую пару.
Старичок и старушка, обоим лет по сто, шли под руку. Я чуть
не заплакал тогда, глядя на них. Я отогнал тогда это чувство, потому что шел на
танцы. А сейчас я весь растворяюсь в жалости. Музыка жалости гремит во мне, как
шторм.
По берегу реки вразвалочку жмут мои друзья, Алик и Юрка.
Алик тащит мой ватник.
– Не торопитесь, мужики, – говорю я им. – Все
равно вас не пустят.
Там сейчас тихий час.
– А ты там был? – спрашивает Алька.
– Что ты, не видишь? – говорит Юрка. –
Посмотри на его рожу.
Мы садимся на крыльцо и закуриваем. Так и сидим некоторое
время, два карикатурных черта и я, успевший умыться.
– Ну как? – спрашиваю я. – Штормик
понравился?
– Штормик был славный! – бодро восклицает Алька.
Ему все нипочем.
– А я думал, ребята, всем нам кранты, – говорит
Юрка.
– Да я тоже так думал, – признается Алька.
– Нет, ребята, – говорит Юрка, – море не моя
стихия. Уеду я отсюда.
– Куда?
Юрка молчит, сидит такой большущий и сгорбленный. Потом,
решившись, поворачивается к нам.
– Уезжаю в Таллин. Поступаю на завод «Вольта». Учеником
токаря, к Густаву в подмастерья. Общежитие дают, в перспективе комната. Команда
там вполне приличная…
– И Линда рядом, – говорю я.
– А что?
– Да нет, ничего, все правильно.
