Глава 3
У меня в лаборатории можно снимать самый нелепый
научно-фантастический фильм. Один только пульт чего стоит! Мигание красных
лампочек и покачивание стрелок больших и маленьких, кнопки, кнопки, рычажки… А
длинный стол с приборами? А диаграммы на стенах? Но самое чудовищное и
таинственное – это система приточно-вытяжной вентиляции. А звуки, звуки!
Вот это потрескивание и ти-хо-е гудение. Потрясающую сцену можно было бы снять
здесь. Запечатлеть, скажем, меня у пульта. Стою с остекленевшими глазами и с капельками
холодного пота на лбу. Крупный план: капля течет по носогубной складке.
Руки! Ходят ходуном.
Я люблю вдруг осмотреть свою лабораторию глазами
непосвященного человека. Это всегда забавно, но священного трепета в себе я уже
не могу вызвать. Все-таки я все здесь знаю, все до последнего винтика, до самой
маленькой проволочки. Любой прибор я смогу разобрать и собрать с закрытыми
глазами.
Приборы, мои друзья! Вы всегда такие чистенькие и всегда
совершенно точно знаете, что вы должны делать в следующую минуту. Разумеется,
если вас включила опытная рука. Хотел бы я быть таким, как вы, приборы, чтобы
всегда знать, что делать в следующую минуту, час, день, месяц. Но вам легко,
приборы, вы только выполняете задания. До этого дня я тоже только выполнял
задания, правда, не так точно, как вы, приборы. Что может быть лучше: получать
и выполнять задания? Это мечта каждого скромного человека. Что может быть хуже
самостоятельности? Для скромного человека, конечно.
Что может быть прекрасней, сладостней самостоятельности?
Когда она появляется у тебя (я имею в виду это чувство наглости, решительности
и какого-то душевного трепета), ты дрожишь над ней, как над хрупкой вазой. А
когда кокнешь ее, думаешь: к счастью, к лучшему: хлопот не оберешься с этой
штукой, ну ее совсем!
Так начинать мне этот проклятый опыт или нет? Выхожу в
коридор покурить. Монтер Илюшка сидит на подоконнике и зачищает концы провода.
Начинаем обсуждать с ним перспективы футбольного сезона.
Илюшка родился в Ленинграде и, хотя совершенно не помнит города, фанатически
болеет за «Адмиралтейца». Я над ним всегда подтруниваю по этому поводу. Сегодня
я говорю, что вообще-то «Адмиралтеец» – это здорово придумано, но можно
было бы назвать команду и иначе. «Конногвардеец», скажем, или «Камер-юнкер».
Илья кипятится. По коридору мимо нас проходит мой Друг Борис и еще один
сотрудник нашего института, очень важный. Ловлю конец фразы моего друга:
«…чрезвычайно!»
«Люди работают, – думаю я, – вкручивают мозги
членам Ученого совета».
Оставляю Илюшку с его грезами о победах «ленинградской школы
футбола», с его уже зачищенными и еще не зачищенными концами и иду взглянуть на
камеру.
Заглядываю в окошечко. Там все в порядке. Вся живность
здорова и невредима.
Честно говоря, система у меня уже собрана, и остается только
присоединить к ней кое-какие устройства камеры. Через несколько минут я могу
начать свой опыт. Надо начинать, чего там думать! Ведь это же мой опыт. Первый
плод моей самостоятельности (я имею в виду это чувство). Я его придумал и
продумал сам с начала и до конца. И он может меня погубить. Полтора часа будут
гореть лампочки, покачиваться стрелки, тихо гудеть и щелкать разные приборы.
Дня два на расшифровку результатов, и все станет ясным. Он или погубит меня или
разочарует очень надолго. То есть меня-то он не погубит, я останусь цел, он
просто может перечеркнуть последние три года моей работы. А если этого не
произойдет, будет поставлен крест на мою самостоятельность. Странно работает
моя голова, но это моя голова. Это мой опыт, и я уже стал фанатиком, я его уже
люблю, хотя еще не соединил систему. Соединить или сначала… проверить еще раз
записи?
Сажусь к столу и открываю (в который раз!) синенькую
тетрадочку. Я ее всю исписал в свободное время, в свободное от диссертации
время, в вечернее время на третьем этаже «Барселоны» под веселое ржание
магнитофона и вопли тети Эльвы. Луна вплывала в железнодорожный билет над
соседней крышей. Это чрезвычайно вдохновляло. Запах сирени и автомобильных
выхлопов, сладковатый запах нечистот из-под арки, девушки цок-цок-цок
каблучками прямо под окном, а на звонки Шурочки мама говорила, что я в
библиотеке, насвистывание Димки, Алика и Юрки, и их веселые голоса, «Рябинушка»
и детский плач – вся симфония и весь суп «Барселоны» окружали меня и
затыкали мне уши и ноздри. И я написал эту тетрадку, воруя время у своей
диссертации. Зачем мне сейчас ее читать? Я знаю ее всю наизусть. Читать ее еще,
перелистывать! Выбросить в форточку, и дело с концом!
– Разрешите полюбопытствовать, Витя?
На тетрадь из-за моей спины опускается широкая худая рука со
следами удаленной татуировки. Это шеф. Что его занесло ко мне в это время?
Шеф – мой друг и учитель и автор моей диссертации. Прошу не думать обо мне
плохо.
Диссертацию написал я сам. Я три года работал, как негр на
плантации. Но работал я над гипотезой шефа, над его идеей. Три года назад он
бросил мне одну из своих бесчисленных идей. Это его работа – забрасывать
идеи.
Пользуясь спортивной терминологией, можно сказать, что шеф у
нас в институте играет центра. Он распасовывает нам свои идеи, а мы
подхватываем их и тащим к воротам. Это нормально, везде, в общем-то, делают так
же. Но эта тетрадка-это мой личный мяч. Я сам пронес его через все поле и вот
сейчас остановился и на знаю: бить или не бить?
Шеф быстро переворачивает страницы, а я волнуюсь и смотрю на
его тупоносые башмаки и хорошо отглаженные серые брюки из-под белого халата, У
шефа худые руки и лицо, но вообще-то он грузного сложения. Шеф – человек
потрясающе интересной судьбы. Те, кто не знает этого, видят в нем обычную
фигуру: профессор как профессор. Но я вхож к нему в дом и видел фотоальбомы.
Серию странных юношей, с чубом из-под папахи и с хулиганским
изгибом губ; выпученные глаза георгиевского кавалера; лихой и леденящий прищур
из-под козырька, а нога на подножке броневика; широкогрудый, весь в патронных
лентах; и еще один, в странной широкополой шляпе, видимо, захваченной в
театре, – и все это наш шеф. Когда я смотрю на теперешнего шефа, мне
кажется, что все эти люди: драгун, революционер, красный партизан, голодный
рабфаковец – разбежались и бросились в одну кучу с целью слепить из своих
тел монумент таким, каков он есть сейчас: грузный, огромный, беловолосый и
спокойный, в хорошо отглаженных серых брюках.
– Поздравляю, Витя! Неплохо вы развернули свою мысль.
– Вы одобряете?
– Да. Но не волнуйтесь, я эту тетрадь не читал, поняли?
И в глаза ее не видел и не заходил к вам.
– Я не понимаю.
– Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, что эта работа
опровергает вашу диссертацию.
– Это я понимаю, но что же делать?
