– Да делайте то, что начали. Я вижу, систему вы уже
собрали. Ставьте опыт, но никому не говорите о результатах. Обнародуете их
после защиты.
– Андрей Иванович!
– Не надо пафоса, Витя. Не люблю я таких восклицаний,
как в пьесах.
– Я тоже не люблю, но… Как я смогу защищать
диссертацию, если узнаю сегодня, что выводы не правильные? Наше дело… я говорю
о деле, которым мы занимаемся…
– Вы думаете, выводы вашей диссертации будут сразу
использоваться в нашем деле? Пройдет много времени, пока их начнут внедрять и
тысячу раз еще проверят. А вы месяца через два после защиты опубликуете вот
это, – он щелкает пальцем по синей тетрадке, – и все заговорят:
мыслящий кандидат наук, многообещающий, мужественный, аналитический…
– Курс цинизма я проходил не у вас, – говорю я
мрачно.
– Все дело в том, Витя, что вы гораздо больше многих
других достойны называться кандидатом наук. Сколько вам можно еще
тянуть? – сердито говорит шеф и направляется к двери.
– Андрей Иванович! – останавливаю я его. – Вы
бы как на моем месте поступили? Вы бы зажали свою мысль, пошли бы против
истинных интересов нашего дела ради какого-то фетиша? С минуту шеф смотрит на
меня молча.
– Друг мой Витя, не говори красиво, – произносит
он потом и с саркастической миной исчезает.
Шеф ненавидит громкие слова и очень тонко чувствует фальшь,
но сейчас он сам сфальшивил и поэтому злится. В самом деле, мы с ним сыграли
какой-то скетч из сборника одноактных пьес для клубной сцены. Он играл роль
старшего и умудренного друга, а я – молодого поборника научной правды. С
первых же слов мы оба поняли, что играем дурацкие роли, но в этой игре мы
искали нужный тон и, может быть, нашли бы его, если бы не мой последний вопрос.
С него так и закапала патока. По ходу пьесы шеф должен был бы подойти, положить
мне руки на плечи, этак по-нашему встряхнуть и сказать: «Я в тебе не ошибся».
Сейчас я поставлю этот чертов опыт. Плевать я хотел на
сарказм шефа и на все фетиши на свете. С этого дня я совершенно самостоятелен в
своих поступках. Я вам не прибор какой-нибудь.
Фетиш! Этот фетиш даст мне кандидатское звание, уверенность
в себе и лишних пятьсот рублей в месяц. Сколько еще можно тянуть? Через два
года мне будет тридцать. Это возраст активных действий. После тридцати о
человеке уже могут сказать – неудачник. Тридцатилетние мужчины –
главная сила земли, они действуют во всем мире, осваивают Антарктиду и верхние
слои атмосферы, добиваются лучших результатов во всем, женщины очень любят
тридцатилетних, современные физики к тридцати годам становятся гениями. Нужно
спешить, чтобы к тридцати годам не остаться за бортом. Тридцатилетние… Разными
делами занимаются они в мире. И наряду со знаменитостями существуют невидимки,
которые не могут рассказать о своем деле даже жене. Мы (я имею в виду ученых
нашей области) тоже невидимки. Врач, казалось бы, самая скромная, будничная профессия.
Но врач космический – это уже что-то. А рассказать никому нельзя. Мое имя
до поры, до времени не будет бить в глаза с газетных полос, но о нашем деле,
когда мы добьемся того, ради чего работаем, закричат все радиостанции мира.
Когда я слышу это «бип-бип-бип», у меня дыхание останавливается. Я представляю
себе тот момент, когда ОТТУДА вместо этих сигналов раздастся человеческий
голос. Это будет голос моего сверстника.
Главное – это то, о чем я никогда не думаю, это то, что
я иногда чувствую, когда лежу на подоконнике и смотрю на кусочек неба, похожий
на железнодорожный билет, пробитый звездным компостером, Я встаю, иду к камере
и делаю то, что нужно для ее подключения к системе. Эх, Димка, бродяга,
привести бы тебя сюда! Как ты смеешь презирать мою жизнь? Как ты смеешь
говорить, что я всю жизнь жил по чужой указке? Был бы ты постарше, я бы ударил
тебя тогда. Трепач! Все вы трепачи!
Итак, для постановки опыта все готово. Шурочка будет
потрясена, когда узнает, что защита откладывается на неопределенное время.
Я устал от этих бесплодных раздумий. Хожу по лаборатории,
руки в карманах. Выглядываю в коридор: нет ли там Илюшки или моего друга
Бориса?
Никого нет. Снова подхожу к камере и вынимаю монетку. Орел
или решка? Так делает всегда эта гоп-компания. Подбросят монетку один или три
раза – и порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел – ставлю опыт!
Решка – нет!
Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось
то, что нужно.
– Витька, что ты делаешь? – изумленно восклицает
за моей спиной Борис.
Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня. Монетка
падает на пол и укатывается под холодильник.
– Пойдем покурим? – говорит Борис участливо.
– Не мешай работать! – ору я. – Что это за
манера входить без стука?
Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь, подхожу к
камере и соединяю ее с системой. Пусть теперь все это щелкает, мерцает,
качается и гудит.
Что это здесь – кухня алхимика или бутафория
марсианского завода?
Надоедает в конце концов глазеть на непонятные вещи. Пойду
искать Илюшку.
Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде
«Адмиралтеец».
***
– Виктор, ваш брат просит вас к телефону! – кричат
мне снизу.
Я спускаюсь и беру трубку.
ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.
Я. Попутный вам в…
ДИМКА. Мы едем в Таллин.
Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.
ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен… А
климатические условия одинаковые.
Я. Понятно. Ну, пока. Привет всем аргонавтам. Вчера мы долго
разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки договорились писать друг
другу до востребования. А ночью он пришел ко мне, сел на кровать и попросил
сигаретку.
– Маму жалко, Витя, – сказал он басом. – Ты
уж постарайся все это… сгладить как-то.
Я молчал.
– Виктор, скажи ей… Ну что со мной может случиться?
Смотри. – Он вытянул руку, на ладони его лежал динамометр. –
Видишь? – Он сжал пальцы в кулак и потом показал мне стрелку. Она стояла
на 60. – Что со мной может случиться?
– Извини меня, Дима, я же не знал, что ты выжимаешь 60.
Теперь я вижу, что с тобой ничего не может случиться. Ты раздробишь голову
любому злоумышленнику, посягнувшему на твой пояс, набитый золотыми динарами. А
мама знает, что ты выжимаешь столько?
Димка встал. Всю последнюю зиму он возился с гантелями,
эспандером и динамометром. Рельеф его мускулатуры был великолепен.
