«Сразу же после праздника…» Что она хотела этим сказать? Конечно же, теперь ни о каком празднике и речи быть не может — когда над нами нависла столь странная угроза. Это было первое, о чем я подумала, когда Зози ушла спать, а я осталась сидеть в замерзающей кухне и обдумывать план защиты.
Инстинкт подсказывает мне, что надо немедленно вышвырнуть ее вон. Я знаю, что смогла бы это сделать; но стоит мне представить, какое впечатление это произведет на моих покупателей — не говоря уж об Анук, — и я понимаю: поступить так практически невозможно.
А что касается праздника… Я, конечно, отдаю себе отчет, что за последние две недели этот праздник приобрел для всех куда большее значение, чем думалось поначалу. Для Анук это празднование нашего семейного единства, выражение надежды (возможно, впрочем, все мы разделяем одну и ту же фантастическую надежду) на то, что Ру еще вернется к нам и тогда все чудесным образом станет как прежде…
Ну а для наших покупателей… нет, для наших друзей?
Очень многие из них в последние дни принимают в подготовке к празднику живейшее участие — приносят продукты, вино, украшения для святочного домика, даже елку нам подарил хозяин того цветочного магазина, где работает маленькая Алиса; шампанское доставила мадам Люзерон; бокалы и посуду притащил из своего ресторана Нико; Жан-Луи и Пополь принесли отличное мясо, за которое, как я подозреваю, расплатились лестными комплиментами и портретом жены мясника.
Даже Лоран принес «кое-что» (в основном, правда, кусочки украденного сахара-рафинада), и это так приятно — снова чувствовать себя членом некоего сообщества, его частью — частью чего-то большего, чем крохотный бивуачный костерок, который мы разжигаем только для себя. Я всегда считала Монмартр местом чужим и холодным, а его обитателей — презрительными и самоуверенными снобами с их преувеличенной любовью к Vieux Paris
[55]
и полным недоверием к чужакам. Но теперь-то я вижу, что эти булыжные мостовые скрывают живую душу. Уж этому-то, по крайней мере, Зози меня научила. Да, Зози, которая играет мою роль ничуть не хуже, чем когда-то ее играла я сама.
Есть одна история, которую мне рассказывала мать. Собственно, все подобные истории — о ней самой, но это я поняла слишком поздно, когда сомнения, терзавшие меня все те долгие месяцы, пока она шла навстречу смерти, стали настолько сильны, что я уже не могла их игнорировать и отправилась на поиски Сильвиан Кайю.
И обнаружила то, что полностью подтвердило слова матери, сказанные ею в предсмертном бреду. «Ты сама выбираешь себе семью», — так она всегда утверждала, и она действительно сама однажды выбрала меня — мне было полтора года, и я отчего-то предназначалась именно ей, словно посылка, которую случайно вручили не тому адресату и которую она с полным правом вернула себе.
«Она бы никогда так нежно тебя не любила, говорила она. Она была слишком беспечной. Она сама тебя отпустила».
Но чувство вины преследовало ее в любой стране, на любом континенте, и это чувство в итоге превратилось в страх. Вот в чем заключалась истинная слабость моей матери — в этом страхе, он заставлял ее всю жизнь спасаться бегством. Она боялась, что кто-то отнимет меня у нее. Боялась, что однажды я узнаю правду. Боялась того, что много лет назад совершила страшную ошибку, обманом лишив незнакомую женщину всей ее жизни, и теперь ей, конечно же, придется за это расплачиваться…
А вот и та история, которую она мне рассказывала.
У одной вдовы была дочка, которую она любила больше всего на свете. Они жили в маленьком домике на опушке леса, жили бедно, но были настолько счастливы вместе, насколько вообще могут быть счастливы два человека.
И так уж они были счастливы, что Королева Червей, жившая неподалеку, прослышала об этом и воспылала завистью. И вознамерилась отнять у девочки сердце, ибо хоть у нее самой имелась тысяча любовников и более ста тысяч рабов, но ей всегда хотелось большего, и она понимала: не знать ей покоя, пока где-то есть хоть одно сердечко, отданное не ей, а кому-то другому.
Королева Червей осторожненько подобралась к домику вдовы и, прячась в зарослях, увидела девочку, которая играла совсем одна. Дело в том, что домик этот стоял на отшибе, довольно далеко от деревни, так что играть девочке было попросту не с кем.
И тогда Королева Червей — а она на самом деле была вовсе не королевой, а могущественной ведьмой — превратилась в маленькую черную кошечку и неторопливо, задрав хвост, вышла из-за деревьев.
Весь день девочка играла с кошкой; та весело прыгала, ловя бумажку на веревочке, залезала на дерево, но тут же и спускалась, стоило девочке ее позвать, ела у нее из рук — в общем, это была, безусловно, самая игривая и самая хорошенькая кошечка на свете; девочка таких никогда не видела…
Но сколько кошка ни мурлыкала и ни ластилась к девочке, сердце ее она украсть так и не сумела, и вечером девочка вернулась домой, где ее ждала мать, да и ужин уже стоял на столе. А Королева Червей, громким мяуканьем выражая в ночи свое неудовольствие, вырвала немало сердец у разных маленьких ночных существ, но никакого удовлетворения не получила, и ей еще сильней, чем прежде, захотелось отнять у девочки ее сердце…
И на следующий день эта ведьма превратилась в красивого юношу и прилегла под деревом на опушке, поджидая девочку, которая как раз искала там свою киску. А девочка эта молодых парней и не видела толком, разве что издали, на ярмарке. И новый знакомец показался ей просто красавцем — черные волосы, голубые глаза, розовые, как у девушки, щеки, но все же самый настоящий юноша; и она, позабыв о киске, целый день гуляла с ним по лесу; они беседовали, смеялись, играли, бегая друг за другом, точно лани весной.
А когда спустился вечер, юноша осмелился ее поцеловать. Но сердце девочки по-прежнему принадлежало только ее матери. В ту ночь Королева Червей устроила охоту на оленей; она ножом вырезала у каждого из них сердце и поедала его сырым… Но и это не принесло ей удовлетворения, и она еще сильней стала мечтать о дочке вдовы.
И утром третьего дня ведьма не стала менять свое обличье, а просто спряталась неподалеку от дома и стала внимательно наблюдать. Вскоре девочка вышла из дома и отправилась искать своего вчерашнего дружка, что, как вы понимаете, было занятием тщетным. И тогда Королева Червей полностью сосредоточилась на матери. Посмотрев, как вдова стирает в ручье белье, она поняла, что могла бы сделать это и лучше. Посмотрев, как мать наводит в домике порядок, она поняла, что и это могла бы сделать лучше ее. А когда спустилась ночь, она приняла обличье вдовы — теперь и у нее было такое же улыбчивое лицо, такие же нежные руки, — и когда девочка вошла в дом, навстречу ей поднялись сразу две матери…
Что, скажите на милость, могла тут поделать настоящая мать? Ведь Королева Червей так хорошо изучила ее, так безупречно скопировала ее жесты и повадку, что поймать ее на чем-то было просто невозможно. И кроме того, все на свете эта ведьма делала лучше, быстрее, тщательнее, чем бедная вдова…
