Я посмотрела на него.
— А что же ты видел там на самом деле?
— Ничего, — сказал он. — Совсем ничего.
Мы довольно долго молчали, и Жан-Лу рассматривал в объектив камеры улицы и переулки этого города мертвых. Камера щелкнула, когда он нажал на кнопку, а он вдруг сказал:
— Вот было бы смешно, если все это зря! — (Щелк.) — Если окажется, что никакого рая вообще нет. — (Щелк.) — Если после смерти люди просто гниют в земле.
Голос его становился все громче, и несколько птичек, сидевших на одной из гробниц, взлетели, неожиданно громко захлопав крыльями.
— Они твердят, что все знают об этом, — сказал он. — Да только ничего они не знают! Они лгут. Они всегда лгут.
— Не всегда, — сказала я. — Моя мама не лжет.
Он как-то странно на меня посмотрел — словно был лет на сто меня старше, — и во взгляде у него сквозила такая мудрость, которую дают лишь долгие годы боли и разочарований.
— Она тоже будет лгать, — сказал он. — С ними всегда так.
ГЛАВА 2
20 ноября, вторник
Анук привела к нам сегодня своего нового друга. Жан-Лу Рембо — очень симпатичный мальчик, чуть постарше Анук, ведет себя со старомодной вежливостью, чем и выделяется среди прочих. Они с Анук пришли сразу после школы — Жан-Лу живет на той стороне Холма — и вместо того, чтобы сразу пойти гулять, полчаса просидели в магазине: пили мокко с печеньем и болтали.
Приятно видеть, что у Анук появился хотя бы один друг, хоть это и причиняет мне боль, и она не становится меньше от сознания того, что я веду себя совершенно неразумно. Передо мной точно шелестят страницы потерянной книги. «Анук в тринадцать лет… — безмолвно нашептывает мой внутренний голос— Анук в шестнадцать, точно воздушный змей на ветру… Анук в двадцать, в тридцать, в…»
— Хочешь шоколадку, Жан-Лу? За счет магазина.
Жан-Лу. Не совсем обычное имя. И не совсем обычный мальчик — с серьезным, как бы все на свете оценивающим взглядом темных глаз. Я слышала, что его родители в разводе, он живет с матерью и видит отца три раза в год. Его любимый шоколад — горький с хрустящей миндальной стружкой: такой, по-моему, больше подошел бы взрослому мужчине. С другой стороны, он действительно на редкость взрослый и сдержанный молодой человек. Его привычка наблюдать за всем в объектив фотоаппарата несколько, правда, обескураживает: такое ощущение, что он пытается дистанцироваться от внешнего мира, отыскать в глубине крошечного цифрового экрана некую более простую и более приятную реальность.
— Что за снимок ты только что сделал?
Он послушно показал мне. С первого взгляда это могло показаться абстракцией: какая-то путаница цветов и геометрических форм. Но потом я разглядела — это были туфли Зози, сфотографированные на уровне глаз и специально не в фокусе, в окружении настоящего калейдоскопа разноцветных конфетных оберток.
— Мне нравится, — сказала я. — А это что такое, в углу?
Похоже, кто-то, находившийся за кадром, просто отбрасывал тень на фотографируемые предметы.
Он пожал плечами.
— Наверное, кто-то слишком близко стоял. — И он повернул объектив в сторону стоявшей за прилавком Зози, которая держала в руках целый букет разноцветных лент. — Здорово! — восхитился он.
— Я бы предпочла не фотографироваться.
На него она даже не взглянула, но голос ее прозвучал резко.
Жан-Лу смутился.
— Я просто…
— Я знаю. — Она улыбнулась ему, и он с явным облегчением вздохнул. — Я просто не люблю фотографироваться. И по-моему, на снимках крайне редко бываю похожа на себя.
Ну, это-то я могу понять, подумала я. Но это неожиданно отчетливое ощущение опасности? И не у кого-нибудь, а у Зози, которая ко всему относится так легко и весело, что любая задача сразу кажется разрешимой? Странно. И я, испытывая легкое беспокойство, вдруг задумалась, правильно ли я поступаю, взвалив на свою подругу столько забот? Ведь у нее, должно быть, имеются и свои проблемы, как у любого другого.
Впрочем, если проблемы у нее и имеются, она отлично это скрывает и очень быстро учится, схватывает все с такой легкостью, что мы обе просто диву даемся. Она приходит каждый день в восемь утра, как раз когда Анук уходит в школу, и целый час до открытия проводит со мной на кухне, учась у меня разным способам приготовления из шоколада всевозможных изделий.
Она уже знает, как растопить шоколадную глазурь, как составлять различные смеси, как измерять температуру и поддерживать ее на постоянном уровне, как довести глянец до совершенства, как с помощью кондитерского рукава делать украшения уже на готовой форме и как приготовить шоколадные стружки с помощью обычной терки.
Да у нее же просто дар, сказала бы моя мать. Впрочем, самый главный ее дар — это умение общаться с людьми. С покупателями. Я и раньше это замечала, конечно. Зози с кем угодно может поладить: у нее удивительная память на имена, ее заразительная улыбка подкупает, и каждый — сколько бы народу ни толклось в магазине — всегда в ее присутствии чувствует себя особым гостем.
Я пыталась благодарить ее, но она в ответ только смеется, словно работа здесь — это просто игра, нечто такое, чем она занимается для собственного удовольствия, а не ради денег. Я не раз предлагала ей нормальную зарплату, но до сих пор она отказывалась, хотя, если действительно закроют «Крошку зяблика», она в очередной раз останется без работы.
Сегодня я снова завела этот разговор.
— Ты заслуживаешь настоящего жалованья, Зози, — сказала я. — Ведь теперь ты не просто время от времени мне помогаешь, ты делаешь значительно больше.
Она, пожав плечами, возразила:
— Но ведь ты сейчас просто не можешь себе позволить платить кому-то полное жалованье.
— Но я серьезно…
— Серьезно? — Она насмешливо приподняла бровь. — Вам, мадам Шарбонно, давно следует перестать тревожиться о других и для разнообразия присматривать лучше за номером первым.
Я рассмеялась.
— Нет, Зози, ты просто ангел.
— Да, это верно. — Она усмехнулась. — А теперь, может, вернемся к нашим шоколадкам?
ГЛАВА 3
21 ноября, среда
Просто смешно, сколько зависит от какой-то вывески. Впрочем, моя вывеска похожа скорее на маяк, который так и светится над улицами Парижа.
